Информационная поддержка проекта catfishing.ru

Текущее время: 28 мар 2024, 19:09

Часовой пояс: UTC + 4 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 97 ]  На страницу 1, 2, 3, 4, 5  След.
{ VISITS } Просмотры: 46767  Добавили в закладки Добавили в закладки: 1  Подписчиков Подписчиков: 0 
Добавили в закладки: Вова 81
Добавил Сообщение
 Сообщение Охотничьи страсти 03 мар 2014, 09:52
#1 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 27 дней
Сообщения: 63
Возраст: 74


НА СОЛОНЦЫ…

Изображение


*
В далёкой, дикой, такой неуютной, промозглой Африке, начались проливные дожди, пришёл сезон. А в благодатной долине Батюшки Амура, в это время уже отшумела, отбушевала дурнинушкой весна, закончилось бешеное кипение черёмухи по берегам таёжных рек и ручьев, прекратились азартные хороводы птичьих круговертей, всё стало приходить в спокойное состояние. Начиналось лето.

Примерно в среднем течении реки Мотай, в сорока километрах от Бичевой, расположилась совхозная пасека. Она стоит на живописном берегу реки, занимая собой довольно приличную площадь, до самой кромки леса. Чуть поодаль, у небольшого, но говорливого ключика, возвышается пасечный домик. Там живёт бессменный пасечник, которого все заезжие, и рыбаки, и охотники, и ягодники, все зовут не иначе, как Егорыч. Человек хороший, жизнерадостный, всегда весёлые бисеринки в глазах прыгают, всегда рад приезжающим. От него частенько попахивало медовухой, но пьяным его никто и никогда не видел. Он никогда не был хорошим работником, но его держали здесь, держали, потому что другого просто не было.

Но вот в чём он был хорош, в чём действительно преуспел, так это в браконьерстве. Вот тут он был мастером, и делал это с охотой, с желанием, и даже с остервенением.
По окрестным распадкам у него было раскидано около десятка солонцов, а две-три лесные полянки он засевал каждую весну соей, люцерной, или рапсом,- для прикармливания изюбрей, сохатых, да просто косуль и кабанов, которыми он тоже не брезговал.

Добыв на солонце зверя, он больше не появлялся там в этом году, а то и следующий год пропускал,- давал отдых. Охотился в это время на других солонцах, или на другом поле. Все солонцы были оборудованы прекрасными лабазами, где было удобно сидеть в ожидании зверя всю ночь, и не только сидеть, а можно было даже и вытянуться, прикорнуть, вздремнуть, значит. На каждом поле, где были посевы, он тоже строил удобный скрадок,- небольшую земляночку, с оконцем в сторону поля.

Мясо, добытое здесь, Егорыч возил на лодке в Бичевую, где благополучно сбывал с помощью хорошей знакомой, а вернее подруги, работающей в сельской столовке. Спрос на мясо был неограниченный, а если удавалось добыть панты, то такую продукцию отрывали с руками. Особенно азартно скупали панты местные корейцы и заезжие китайцы.

Всё лето на пасеке были гости, - часто наведывались. Кто на рыбалку,- места для этого занятия тоже прекрасно себя оправдывали, кто на охоту,- но это уже особо приближённые, чтобы всё тихо было. Однако бывало и так, что приезжали промхозовские ребята, - тоже мяска добыть, хотя сами на охране стояли, или просто погулять на свежем воздухе, пображничать.

Так и получалось, что на пчёлок у Егорыча времени, ну совсем не оставалось, то на солонцы, то на посевы, то в деревню,- мясо везти, то гости, то другие,- сплошной аврал и нервотрёпка. Трудно ему приходилось. Но Егорыч, мужик жилистый, всё «терпел», с улыбочкой терпел.

Племянник как-то приехал,- он только окончил техникум, в Хабаровске учился, а теперь вот направляют куда-то на север, на отработку. Вот приехал попрощаться, а заодно и поохотиться с дядькой, больно уж тот интересно всё о лесной жизни рассказывал. Хороший парень, душа на распашку, а улыбчивый, видно в дядьку пошёл, радостно на мир смотрит, чуда ждёт.

Встретились по родственному, душевно. Егорыч любил племянника, один он у него был, любил как сына. Медком с дороги угостил, бражки предложил, хотя сам сомневался, не рано ли парню. Но тот отказался от браги, смутился и отказался.

- Ну и хорошо, и правильно, нахлебаешься ещё этой гадости.
Себе налил алюминиевую кружку и стоя, чуть отворотившись, выпил, - за встречу. Утёрся загрубевшей ладонью, сел напротив племянника и стал выспрашивать его о городском житье-бытье.

Тот с удовольствием жевал копчёную изюбрятину, запивал сладким, горячим, чаем и что-то захлёбисто рассказывал. Егорыч и не вдавался в его рассказ, слушал его в пол-уха, что-то размышлял про себя и просто радовался, что рядом родная душа.
-Завтра к вечеру на солонец пойдём, покараулим ночку.
-Только я не умею, ты хоть расскажи, что делать.
-Расскажу, всё расскажу, и покажу, тебе понравится. Ещё так понравится, что может, передумаешь на свой север ехать, останешься здесь, вместе промышлять будем, заживём красиво.

Назавтра была прекрасная погода, во всё небо лились потоки солнца, веял с низовьев лёгкий ветерок, ровно и упруго гудели над пасекой пчёлы, а в прибрежных кустах на перебой заливались соловьи, не замечая, что уже кончилось утро, и давно наступил день.

Мужики сплавали до ближнего залива, сняли сетёшки, выпотрошили пару ленков и заварили шикарную уху. Племяш с удовольствием хлебал большой, деревянной ложкой запашистое варево, закусывал огромными кусками свежей лепёшки, улыбался во всю рожу дядьке.

-Ну что, сейчас и пойдём на солонец-то?
-Нет, отдохнём малость, тут недалече, можно и ближе к вечеру отправиться.
- Тогда я с удочкой потопчусь по берегу, можно?
-А почему нельзя, валяй, покорми комариков, они дюже падкие на свежую- то кровь.

Ближе к вечеру мужики собрались на солонец. Племяш заметно волновался, но дядька подсмеивался над ним беззлобно, шутил, и это успокаивало.
Шагать лесной, мало заметной тропкой было трудно. Это дядька, он постоянно здесь лазит, а племяш был чуть изнежен городской жизнью, избалован асфальтом тротуаров, хоть и бодрился, но устал быстро. Лицо густо покрылось потом, спина тоже взмокла, ноги стали ватными и непослушными. Егорыч вовремя заметил усталость напарника и остановился на перекур. Комары, которые всю дорогу гудели сзади, с удовольствием облепили лицо, шею, уши, принялись за работу.

-Это ничего, это по началу маетно, а скоро привыкнешь, понравится.
Племяш уткнул лицо в запашистый мох, обхватил голову руками, спасаясь от навязчивых комаров, и отрешённо молчал.

Солнышко приближалось к горизонту, воздух становился прозрачнее и волнами наплывал, то, обдавая полуденным теплом, то, окатывая холодной сыростью. К комарам присоединились, пришли на помощь полчища почти не заметных, очень мелких мошек, – мокрец. Их укус почти не чувствуется, но вскорости те места, где поработал мокрец, всплывают и горят нетерпимо. Непривычные люди сдирают кожу до крови, а припухлость не проходит, порой, несколько дней.

Егорыч похлопал парня по плечу:
-Ничего, ничего, тебе понравится, пойдём, тут недалече.
Они снова шли, снова отмахивались от комаров, размазывали по лицу мокреца, смешивая его с кровью, уворачивались от еловых сучьев, пытавшихся попасть именно в глаза, запинались за бесчисленные колоды, снова отдыхали и опять шли «тут недалече».
Наконец, в уже сгущающихся сумерках, когда кончились не только силы, но и комаров стало меньше, просто видимо всех перебили, дядька обернулся и радостно сообщил, что уже пришли.

-Вон, видишь лабаз? – он указывал на разлапистую сосну, стоящую на краю какой-то ямы. В яме была мутная, неприятная на вид жижа, да и запах, доносившийся оттуда, оставлял желать лучшего.
-Жалко, что маловат лабазок-то, а то бы вместе посидели. Веселее вместе-то, да ладно, ты вон на берёзу залезешь, досточку меж сучьев пристроишь, и ночь-то как-нибудь… Егорыч где-то нашёл осколяпок доски и заставил племянника залезать на берёзу. За ремень ему он привязал верёвку. Вторым концом верёвки завязал рюкзак, ружьё и осколок доски. Когда тот забрался на верхотуру, кое-как закрепил в сучьях доску и примостился на неё сам, удерживая одной рукой ружьё, другой, обхватывая ствол дерева и придерживая рюкзак, дядька похвалил.

-Ну, вот и молодец. Теперь надо затаиться и караулить. Как услышишь, что зверь пришёл, свети на него фонариком, он у тебя в рюкзаке, и стреляй. Потом слезаем, обдираем, и таскаем мясо. Вот и всё.
Он ушёл к своему лабазу, а племяш ещё пытался понять: что с ним, где он, и как дальше.
- Может, это всё шутка, так она слишком затянулась, да и не похоже, что дядька шутит. «Таскать мясо»- это что, на себе.… Да хоть бы без мяса-то как-нибудь выйти…
Его снова бросало в пот, начинало знобить, а комары уже безнаказанно хозяйничали на распухших от постоянных укусов ушах и шее. Подступала темнота. Она мягко обволакивала, обнимала каждый кустик, каждое дерево. На полянке пробросило туман, он ещё сильнее подчёркивал наступившую ночь. Прорисовались, проявились первые, неуверенные в себе звёзды. Разрывая ночь, где-то далеко в сопках, рявкал козёл, появились и другие, неведомые звуки мрака.

Племянник сидел с широко распахнутыми глазами, судорожно обхватив руками ствол берёзы. Каким-то чудом ему удавалось ещё удерживать и рюкзак, и ружьё. Сейчас они казались такими бесполезными, что даже становилось обидно от их присутствия.
Вот звёзды стали ярче, крупнее, и будто ближе. Кузнечики, умолкнувшие было, в начале ночи, снова завели свою бесконечную песню, не давая сосредоточиться, услышать что-то важное. Всё тело разламывалось от нахлынувшей усталости, а от неудобной позы руки затекли, занемели окончательно, голова безвольно опустилась на грудь. Кузнечики… шорохи… ночь…

Егорыч удобно расположился на лабазе, развязал котомку и извлёк оттуда заветную фляжку, а так же кусок копчёного мяса, хлеб, луковицу. Отбулькав приличную порцию медовухи, отрезал ломтик мяса и с удовольствием вытянулся, смачно жевал. Он очень любил это время, время ожидания, время наступающей ночи. В это время он оставался один, один на всей земле, на всём свете. С удовольствием вслушивался в шорохи и даже представлял, где это пробежала полёвка, задев сухую траву, представлял как осторожно пробирается полоз, подкрадываясь к этой, а может быть совсем к другой мышке. С улыбкой представлял склон сопки, по которому стремительно прыгает, будто летит, испуганный гуран, замирает, напружинившись, оборотившись в ту сторону, откуда был намёк на опасность, и рявкает. Так рявкает, что сам пугается ещё больше, и снова летит по склону, летит, обгоняя самого себя.

Наконец, всё стихает. Ночь.… Положив поудобнее карабин, охотник чуть свернулся и задремал. Не шелохнётся ни один листик на деревьях, всё успокоилось в ночной тайге, всё на какое-то короткое время погрузилось в сладостную дрёму. Только гнус: комары, да мошки, беспрестанно тянут свою заунывную, тонкострунную мелодию. Да и они, будто притомились, значительно ослабили свой напор, свой натиск, дали всем обитателям леса чуточный отдых.

Перед самым рассветом, когда ещё видимых изменений в природе нет, а лишь движение воздуха изменилось, едва заметное движение воздуха, Егорыч услышал подозрительные звуки. Если он и уснул, то сон его был очень чуткий, готовый прерваться по любому поводу, прерваться полностью, без малейшего намёка на сонливость. Вот и сейчас, лишь появился какой-то посторонний звук, рука охотника, лёгким движением обняла шейку карабина.

Отдалённые шорохи повторились. Правда это было ещё не близко, ещё где-то на той стороне мочажины, но Егорыч приготовился, он понял, что приближается какой-то зверь. Тот шёл не очень осторожно, потрескивал мелкими сучками, шуршал травой. Это как-то насторожило охотника, много раз он добывал на солонцах зверей, но всегда они выходили очень осторожно, а тут что-то непонятное, можно сказать, что «прёт, как на танке», очень нагло идёт.

Вскоре шелест травы и треск сучьев, особенно хорошо слышимые в ночи, приблизились почти вплотную к лабазу, и всё стихло.
-Интересно, кто бы это мог быть?- не шелохнувшись, размышлял охотник.
Прошли какие-то мгновения, секунды, такие тягучие, что если бы они сложились в минуту, наверное, взошло бы солнце. Но пока была ночь, тихая, чёрная, именно про них ещё говорят: глухая ночь.

Егорыч пытался по слуху определить, кто стоит внизу, под лабазом, и в то же время понимал, что стоящий внизу, тоже определяет, кто же там затаился, на верху. У охотника терпение кончилось раньше, он осторожно поднял фонарик и включил его, направил луч вниз.
Яркий свет упёрся во что-то тёмное и округлое, но здесь же заискрились, засияли зелёным цветом, маленькие бусинки-глазки.

*
-Мама родная, да это медведь…
Тот, будто услышал мысли охотника, чуть попятился и лёг на живот, морду пытался уткнуть в траву, будто прятал свои яркие, блестяшки-глаза.
-Вот он, почему не осторожничая, шёл на солонец, - у него тут добыча закопана, оттого и запах такой, ещё с вечера показалось подозрительным.
Медведь тем временем ещё чуть отполз, уткнулся между двумя кочками, и окончательно затаился. Он и не думал убегать: ну светят на него, ну сидит там человек, может даже с ружьём, ну и что, посидит, да и убежит. Почему это он должен бросать свою добычу, которая, кстати, стала так вкусно пахнуть. Плотнее прижавшись к земле, медведь тяжело вздохнул и прикрыл глаза.

-Ну, это уже наглость!- подумал Егорыч, сознавая, что охота испорчена окончательно. Это ясно, что ни какой зверь не придёт, если тут хозяйничает медведь, да видимо уже не первый день.
-Э-э-х, мА,… и что же мне с тобой делать, коль ты такой ушлый, ишь, притаился, чисто партизан. Ну, что ж, мясо мне твоё без надобности, шкура вон вся облезлая, не вылинял ещё. Вообще, получается, что бесполезная ты скотина, никчёмная. По крайней мере, теперь. Не убивать же тебя из-за одной желчи. Ладно, давай хоть пуганём тебя, чтоб не повадно было по чужим солонцам пакостить.
Егорыч одной рукой светил фонарём, а другой приложил карабин, прицелился перед мордой зверя и грохотнул оглушительно, так, что воздух в округе дрогнул, деревья ропотнули, и ручей на миг остановился.

Эхо выстрела стремительно бросилось к вершине распадка, и, вплетаясь в эхо, обгоняя его, ночь раскололась от бешеного рёва медведя. Он вскочил, а скорее даже подпрыгнул на месте от неожиданного близкого выстрела и ломанулся, что было мочи в сторону, но сослепу врезался всей тушей в сосну, на которой расслабился охотник. Удар был такой силы, что лабаз заходил ходуном, фонарик выскользнул и, разбрызгивая яркий свет по сучкам дерева, улетел вниз. Медведь уже фыркал в болоте, давился своим рёвом и болотной тиной, ещё не стихло эхо, а недалеко, с берёзы, что-то стремительно падало, лишь иногда зацепляясь за сучья, и при этом громко кричало.
Наконец, все падающие долетели, а убегающие убежали, но крик в ночи не прекратился. Это племянник, разрывая одежду на себе и на берёзе, карабкался обратно. Завывал при этом так, что сопки окрестные содрогались. Но вот и он начал помаленьку затихать, лишь чуть поскуливал в темноте, видимо добрался до какого-то предела, а может, просто берёза кончилась.

-Племяш, ты чего… слезал-то?
-Я… я… вроде, как … упал маленько. А это ты, что ли рычал-то?
-Не-е, не я, медведь приходил. Я хотел тебя порадовать, чтобы ты полюбовался, значит. Вот и подразнил его чуток.
-Н-ну, считай, что тебе всё удалось, только я где-то ружьё обронил,.. да и рюкзак с фонариком. Дядька, я здесь долго не продержусь, сильно тонкие сучья.
-А ты за ствол охватись, он выдержит, скоро уже светать начнёт.
-Охватись,… ствол-то совсем тонкий, сгибается уже.
-Тогда спустись пониже, а то опять… слезешь раньше времени.

Племяш замолчал, дядька тоже угомонился, стихло, успокоилось эхо выстрела и криков, прекратилось хлюпанье медвежьих ног по болоту. Весь распадок, да и окрестные сопки, будто вздохнули облегчённо и погрузились в предутреннюю дрёму. Откуда-то из небытия, из ничего, вдруг образовался туман, невесомый и прозрачный. Именно в тумане стали прорисовываться деревья, очерчиваться кусты и поляны. А звёзды, хоть и были ещё, но как-то вмиг стали тусклыми, бледными. Где-то в ключе раздалась первая, неуверенная трель,- соловей подбирал тональность. Приближался рассвет.


* * *

*
Мужики притащились на пасеку только к обеду, больно уж трудно шагал племянник. К тому же ногу повредил, видно, когда катапультировался ночью, по причине засыпания и резкого пробуждения. А рожа у него была, - тут никаких слов не хватит, скорее всего, комары устраивали в эту ночь невиданный банкет.

-Это ничего, ничего,- бормотал Егорыч, дожидаясь отстающего племянника,- это часто так, с первого раза не везёт. Ну, уж потом, как попрёт, только удивляйся успевай. Ничего, ничего, вот чуток отдохнём и на посевы пойдём. Вот где тебе понравится, там красота.

Племянник молчал, лишь отфыркивался от обильного пота, ручьём катившего по распухшему, раскрасневшемуся лицу. Хромая следом за дядькой, он мечтал только об одном: как он вытянется на кровати, в прохладной избушке и не будет вставать с этой кровати до самого своего отъезда.

Когда они вышли на поляну, где располагалась пасека, Егорыч сразу забеспокоился, побежал вперёд, потом резко развернулся и, толи радостно, толи с испугом в голосе, заорал:
- Ро-ой! Рой вышел! Давай быстрее, давай, а то улетит!
На молодой берёзке, на высоте метров четырёх или пяти, висела борода из пчёл. Видно было, что рой тяжёлый, так как берёзка наклонилась под его тяжестью, а кругом ещё летали, кружились пчёлы и продолжали прилепляться к основной массе. Казалось, что у них, у пчёл, какой-то праздник, торжество. И вся пасека знала об этом торжестве, все тоже радовались, звонко рассекали упругий воздух тысячи и тысячи стремительных насекомых. И действительно был праздник, действительно радость и возбуждение передались каждой семье, каждому улью, все видели и знали,- рождается новая семья. А роды, судя по всему, проходили весьма успешно. Вес «младенца», похоже, был внушительный, здоровье нормальное, да и погода очень благоприятствовала,- стоял жаркий, ослепительно солнечный день.

Даже племянник, совершенно не понимающий в пчёлах, тоже как-то засуетился, заволновался, хромать стал более уверенно и расторопно.
Егорыч уже слетал к домику, и теперь волок оттуда длинную жердь, старую, потрескавшуюся роевню, и тряпку с верёвкой.

-Давай, давай, подходи ближе, буду тебе урок пчеловождения преподавать.
Племянник неуверенно улыбался со стороны, с опаской поглядывая на висящий рой.
-Подходи, не боись, им сейчас не до тебя, они в эту пору почти не кусаются, так, редко совсем, когда уж доведёшь. Так что иди, поможешь мне малость, тебе понравится, увидишь, как я ловко с ними разделываюсь, забудешь свой север, захочешь пчеловодом стать!
Пчеловод привязал роевню на тонкий конец жерди, приготовил тряпицу, чтобы сразу закрыть пойманный рой, и стал объяснять помощнику, что нужно делать.
-Вот роевню поднимешь, под них подставишь, а я по берёзке стукну, рой и свалится в роевню. Опустим потихоньку, завяжем культурненько, и в омшаник. Они там остынут, успокоятся, а на завтра переселим их в отдельный дом, как положено. Вот и вся премудрость.

Племянник тяжело вздохнул, снял с плеча ружьё и положил чуть в сторонку, взялся за жердь.
-Не кусают, говоришь? А может, всё же, сетку бы надеть?
-О, точно, сетку-то я забыл. Да, ладно, не должны они.… Поднимай, пока не улетели.
Племяш, поднатужившись, поставил стоймя жердь с роевней, которая болталась из стороны в сторону, видно плоховато была привязана. Длины жерди чуть не хватало до висящего роя. Пришлось поднимать жердь на руках, это было тяжело и неудобно. Теперь уже раскачивалась не только роевня, но и жердь, да и сам племяш, топтался из стороны в сторону, пытаясь сохранить равновесие.

-Во, во, держи так, только поровнее.
Егорыч ухватился двумя руками за берёзку и, дождавшись, когда амплитуда колебания, в очередной раз подвела роевню в нужную точку, сильно встряхнул…
…Удачным было именно это встряхивание, почти все пчёлы сразу оторвались от ветки, на которой висели. Удачно попала в роевню только половина роя, и хоть роевня и наклонилась сильно, но пчёлы не вывалились, это тоже удачно. А вот вторая половина, со всего маха, свалилась на голову того, кто стоял внизу, кто жердь держал. Причём не просто на голову, а скользом, большая часть пчёл, завалилась за ворот племяннику. Что тут началось…

Егорыч поймал падающую жердь, когда помощника уже близко не было. Он только успел заметить, что тот мелькает где-то в стороне реки. Наскоро накинув на роевню, с оставшимися пчёлами, тряпицу, он сам бросился бежать к берегу, на ходу отмахиваясь и ловко увёртываясь от разъярённых преследователей. Бегство, однако, не помогало, пчёлы летали явно быстрее.
Почти на середине реки азартно нырял племянник. Если бы он был без рюкзака, то получалось бы у него гораздо ловчее, рюкзак как-то сковывал движения. Пчеловод сначала кинулся в одну сторону, по берегу, потом побежал обратно, пытаясь на ходу стащить с себя сапоги, наконец, махнул рукой и ухнулся в воду, стал торопливо зарываться фуражкой в донный песок. Пчёлы яростно атаковали вздувшуюся пузырём рубаху и не желающую нырять задницу. Сапоги отчаянно отталкивались от мелководья, но живот, и унырнувшая голова оказывали серьёзное сопротивление. Побарахтавшись так какое-то время, Егорыч снова вскочил и, высоко поднимая ноги, кинулся ближе к племяннику.


* * *

Отшумел, отзвенел весёлый денёк. Труженицы- пчёлки забрались в свои домики и принялись за переработку нектара, собранного за день. Собрать нектар, - это, конечно, очень важно, но из него ещё нужно приготовить мёд, выгнать лишнюю влагу, чтобы не испортился медок, не забродил. Да сложить его надо аккуратно и именно в те ячейки, которые для этого приготовлены, да запечатать качественно, на сохранение для зимы.
Солнышко одним краем уже присело за сопку, и хоть светило ещё, но уже чувствовалась прохлада вечера, над водой поднялись толпы мошкары и радостно танцевали, то, поднимаясь, то резко падая к самой поверхности. Многие не удерживались в воздухе и прилипали к вечернему потоку. Река относила их на глубину, и они тут же становились добычей рыбёшек. Это мелкий хариус кормился, жировал.

В зимовье, вытянувшись на кровати, лежал племянник. Конечно, если бы Егорыч не знал, что это племяш, он бы не узнал его. Но он твёрдо знал, что это родной души человек. Потому и сидел подле него, вздыхал, кряхтел и, порой пытался подбодрить, может не совсем удачно, но по-родственному.

- Ну, ты это,… чего лежишь-то, вот тряпки-то, смачивай. Я же с уксусом навёл, он махом снимет всякую опухлость. Смачивай, да прикладывай. Лежит.… О-хо-хо. Кто же его знал-то, что так.… А ты молодец, шустро так нырял, это хорошо. Ох, и рожа у тебя, это мы с солонца шли, так ты на китайца был похож, а теперь, даже не знаю с кем сравнить. Нет такой национальности. Скорей всего, ты теперь похож на то место, на чём все национальности сидят. Хе-хе, м-м, да.… Ну, это ничего, ничего, это даже хорошо, можно сказать, крещение прошёл, теперь можно смело… да…
Племянник был действительно похож на то, о чём намекал дядька. Вздулось от многочисленных ужаливаний не только лицо, но и грудь, и шея, и спина. Он был как большой колобок, только с руками, которые тоже вздулись до неприличия. Глаза не открывались вовсе.

Дядька обкладывал его мокрыми тряпками, менял их, так как они быстро высыхали, поил каким-то кислым морсом, приготовленным из сушёных ягод, и всё приговаривал:
- Ничего, ничего, привыкнешь, потом тебя не оттащишь от пчёл, понравится тебе.
Только на третий день опухоль начала спадать, приоткрылся один глаз и чуть-чуть зашевелился язык. Первое, что сказал племянник, после всех этих событий:
- Хочу домой.
-О-о! Заговорил, родной! А я уж грешным делом подумал, что ты язык откусил.
-Домой.
-Конечно, домой, а как же. Только ты уж очень-то не торопись, вот придешь в норму, отдохнёшь, порыбачим с тобой. Потом, надо ведь все-таки мяса-то добыть, как домой ехать?
- Не надо мяса.
- Ну-ну, ишь, разговорился, отдыхай пока, вот оздоровеешь, сам будешь проситься, а я ещё подумаю, брать ли тебя.

Прошло ещё несколько дней, племянник поправился, окреп, как будто всё обошлось без серьёзных последствий. Только пчеловодом, классным, как говорил дядька, он быть не хотел. Он вообще не выходил теперь из домика, пока не садилось солнышко, а случайно залетевшая пчела, повергала его в такой ужас, что тело моментально покрывалось липким, холодным потом, волосы шевелились, а лицо становилось пятнистым. Не хотел он быть пчеловодом.

Дядька, ни за что не отпускал его домой.
- На солонцы не пойдём, ну их к лешему. Мы на посевы пойдём. Вот где тебе понравится-а-а. Вот уж точно не захочешь уезжать отсюда. Да-а-а, вот красота.
- Лучше здесь убей, на лабаз я больше в жизни не полезу.
- Ты моя ты красота, да сдался он нам, тот лабаз, что мы, обезьяны, что ли? Нет, там у меня засидочка на земле, полеживаешь, что тут вот, на кровати, в окошечко поглядываешь, ждёшь зверюшку.
Егорыч вытягивал шею, складывал ладошки, покачивался из стороны в сторону, показывал, как там, в засидочке, удобно и комфортно охотиться.

- Там даже комаров нет, ну… почти нет, там же крыша, красота. А поле большое, далеко видать, да ты просто залюбуешься. Я тебе карабин дам, стреляй, будет потом что вспомнить.
Племянник глубоко вздохнул, обхватил голову руками и простонал:
-Давай, пойдём, скорее уж отмучиться, всё равно ведь не отстанешь.
- Ха, сказал, отмучиться. Да ты там как обворожённый будешь, просить станешь ещё на одну ночку остаться.
-Что, опять ночью?!
-А ты как хотел, зверь, он умный, он только ночами выходит на поле, чтоб не заметили.
Племянник грохнулся на кровать и застонал.
-Ничего, ничего, только удивляться будешь, как понравится.

Солнышко было ещё высоко, ещё в лесу стояла плотная духота от жаркого дня, а охотники двинулись в путь. Идти пришлось вдоль старого русла реки, огибая заросшие лилиями озерки, бывшие в прежние времена заливами. Порой пробирались прямо через мочажины, откуда моментально поднимались рои комарья и облепляли путешественников. Однако племянник, на удивление, стойко переносил лишения, только сопел, хмурился и молчал. Видимо он твёрдо решил выдержать последнее испытание, угодить, наконец, дядюшке, и побыстрее убраться из этих «понравившихся» мест.

Пришли уставшие, но не измученные, не то, что на солонцы, видимо, повлияла внутренняя подготовка, ожидание трудностей. Дядька, широко улыбаясь, вывел племянника на край поляны и, даже рукой повёл вокруг:
- Смотри, красотища-то, какая!
Он искренне радовался природе, восхищался всем, что окружало, всем, что двигалось и не двигалось, он был влюблён в эту жизнь. Он даже представить себе не мог, что кто-то может быть равнодушен к тому, как течёт река, как пахнет вечерний воздух, как шумит листва. Да не может такого быть, не рождаются такие люди, они же просто не научатся жить.

- Ты посмотри, посмотри, с одного места и столько добра видно, ни в каком кино этого не найдёшь. Пожалуйста, любуйся себе, и всё бесплатно!
Племянник угрюмо осматривался кругом, топтался, определяя, куда бы присесть. Конечно, вид был живописный, но уж не до такой степени, чтобы прыгать от радости и повизгивать. А дядька себя, наверное, лишь чуть сдерживает, чтобы не подпрыгнуть. Внизу виднелась голубизна реки, обрамлённая прибрежными кружевами тальников и черёмухи, чуть выше – пологие, травянистые увалы. С края, выделяясь яркой зеленью, набирали буйноцвет дядькины посевы. Вся эта картина «нарисована» была на фоне пологих, подёрнутых тёмными, еловыми лесами, сопок. Завершалось всё багровым закатом на пол неба.
-Ну, что, почувствовал восторг в душе?! – дядька улыбался во весь рот.
- А как же, с тобой только попробуй не почувствовать, снова потащишь куда-нибудь. Уж лучше здесь.
- Ну вот, я же говорил, понравится!
Земляночка была маленькая, видимо строилась на одного. Да и строение-то не особо хитрое, боковые стенки выложены из дёрна, а перекрытием служили еловые жердушки, на которые наброшено немного травы, лапника, и всё это прикинуто тонким слоем земли. Земля уже успела прорасти травкой, хоть и жидкой, и теперь скрадок совсем не выделялся на фоне леса,- кочка какая-то, да и всё. Внутри тоже трава, правда, уже на половину перепревшая, затхлая, но терпеть можно, мягко.

Втиснулись туда с трудом, тесновато было, и лежать не очень удобно, приходилось опираться на локти и заглядывать в маленькое отверстие, голова при этом, упиралась в жерди перекрытия. Но скоро прилежались, смирились. Поле просматривалось хорошо, а заря, чуть не до полуночи, оставляет небо светлым. Именно на фоне этого светлого неба, по замыслу «режиссёра», и должна происходить сцена охоты. Фонариком, навряд ли, можно будет воспользоваться, больно уж мало оконце, чтобы сразу туда и фонарь всунуть и карабин. Хотя, кто его знает, дядька говорит, что уже однажды убивал здесь изюбря, может и правда.

*
В сумерках на поле никто не вышел. Только надоедливые комары донимали, вся землянка так и гудела от их радостного пения, и тихой сапой, под одежду пробирался мокрец. Видимо где-то приближались дождевые тучи, и, предчувствуя это, комары и мокрец, просто зверствовали. А ещё и от духоты, навалившейся вдруг из леса, от тесноты, племянник весь взопрел, пот так и плыл по спине, по груди, по лицу. Ох, и любит потных людей мокрец. Дядьку, как будто, и не кусают, лежит себе, поглядывает в окошечко. Любуется.

Стало совсем темно, на поле ни черта не видно, да и уже локти устали так, что занемели, плечи разламывались от усталости. От комаров и мошки чесалось всё тело, хотелось содрать с себя кожу. Племянник, уже в который раз, перевернулся на спину, вытянул в темноте руки и стал разминать их, попутно почёсываясь, как шелудивый поросёнок.

Из темноты, прямо перед лицом, донёсся какой-то шорох. Парень насторожился, перестал чесаться и весь обратился в слух. Дядька восторженно пялился в пустоту ночи, боясь лишний раз моргнуть, чтобы не пропустить чего-то самого важного, что должно случиться именно в этой Вселенной и именно в эту ночь. Скорее всего, он даже забыл, с какой целью он здесь находится, да и вообще,- находится ли он где-нибудь.

Шорох перед лицом повторился, прямо в широко открытые глаза,
посыпалась какая-то труха. Не отрывая взгляда от невидимого потолка, племянник судорожно нащупал фонарик и, торопливо включил его, уперев луч перед лицом.
Между жердями, в каких-то сантиметрах от его носа, осторожно пробиралась змея. Она буквально балансировала, едва удерживаясь в таком неудобном положении, полукольцом обхватив снизу одну жердь, она, будто, искала выступ на другой, чтобы теперь задержаться за неё. Всё вытягивалась и вытягивалась, не находя этого выступа. Головка у неё была маленькая, а тело, сначала толстое, при вытягивании истончалось.
Племянник задохнулся, сердце, кажется, тоже остановилось, потом он вдруг ощутил себя вне тела, легко и свободно, потом снова накатило, виски чуть не лопнули от напора крови, а под животом потеплело.
- А-а-а-а!!!
Как взрыв, как порыв ветра, вдруг разметал всё вокруг. Племяш так резво вскочил, что ни он сам, ни дядька, увлечённый созерцанием ночи, не заметили, как всё произошло. Вот была земляночка, и не стало её, отлетели жердушки по сторонам, рассыпалась земля, только труха медленно оседала на спину увлечённого охотника.

Егорыч, вздрогнув всем телом, оглянулся по сторонам и понял, что лежит на чистом месте, над головой только звёзды, да комары. Крик оборвался, где-то в березняке. Ничего не поняв, охотник поднялся, отряхнул деловито штаны, накинул на плечо карабин и зашагал в ту сторону, где только что кричал родственник.

Когда он его нашёл, тот уже пришёл в себя, почти, и лишь тупо твердил:
-Домой, домой, домой.
Егорыч усадил парня на валёжину, на кромке леса, сам примостился рядом, и потихоньку, аккуратно всё выведал.

-Тьфу, ты. Нашёл о чём расстраиваться. Это ужик ползает, пропитание себе выискивает. Не одним же нам с тобой кушать хочется, а охотится он ночами, хе-хе, как мы с тобой. Это безобидная скотинка, даже, можно сказать, полезная.
Он похлопал парня по плечу:
- Ну, ничего, ничего, ты же не знал, а я, дурак старый, не предупредил. Ничего, в другой раз не будешь бояться.
-Не будет другого раза.
- Ну-ну. Успокойся, отойдёшь малость, остынешь. Ты посмотри, какая ночь, волшебная прямо. Подними голову-то, погляди,- звёзды и звёзды, и каждая с кулак. Красота, такая красота, что умереть хочется.
- А мне нет, не хочется.
- Это правильно, это так и должно быть. Вот поживёшь с моё, да полюбишь так крепко, и тебе захочется.

С первыми признаками рассвета мужики вернулись к бывшей землянке, нашли под её остатками ружьё, фонарик, ещё кое-какое барахло, собрались, и, не торопясь, двинулись в сторону пасеки. Утреннее небо затянуло тучами, от реки поднимался озорной ветерок, лес не приветливо шумел. Когда уже выходили к пасеке, в лицо ударились первые капли дождя. Дядька радостно улыбался:
- Вот видишь, сейчас дождичком омоет всю природу, как новенькая будет,- красота! Тебе обязательно понравится, я то точно знаю.

Напившись крепкого, горячего чая, охотники вытянулись отдохнуть. Парень всё ещё был хмурый и не разговорчивый. Дядька мечтательно уставился в потолок, улыбнулся чему-то своему, и опять на своего конька:
-Это ничего, ничего, вот дождик кончится, вся природа заликует. Я тебе такое место покажу.… Сам сколько хожу туда, всегда удивляюсь. Вот где красота,- неописуемая, восторгаться не устанешь. Тебе понравится…

Но парень уже спал, он устал от этой красоты. Бывает и такое…

А.А. 2005.


Оформление, иллюстрации и прочее, - на ваше усмотрение.

Перейти к СОДЕРЖАНИЮ


Вернуться к началу
 Профиль  
 
Теги
Охотничьи страсти, Андрей Томилов, рассказы об охоте и промысле
 Сообщение Охотничьи страсти 03 мар 2014, 10:44
#2 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6068
Возраст: 59
дважды Андрей писал(а):

Но парень уже спал, он устал от этой красоты. Бывает и такое…

В жизни бывает такое что и не придумаешь.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 05 мар 2014, 13:52
#3 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 27 дней
Сообщения: 63
Возраст: 74
Хищники

Изображение


Рассказ - быль

Охотиться Юра начал уже в зрелые годы. Ему исполнилось тридцать два, когда он устроился на работу в Казачинский коопзверопромхоз. Устроился рабочим, но почти сразу был переведен штатным охотником.
Конечно, ружьё у него было и раньше, – уток иногда стрелял, но чтобы штатным охотником, – не думал. Директор уговорил, – ему человека надо было отправить на курсы рыбака-профессионала, а ехать в Иркутск на месяц никто из охотников не хотел.

Юра согласился, – хоть какое-то разнообразие в жизни. Да и рыбалку он любил, отдавался этому занятию самозабвенно и без остатка. А здесь предлагают стать профессиональным рыбаком.
– Правда, называться будешь штатным охотником, но это, как говорится, “хоть горшком назови, только в печь не ставь”, – пояснил директор.

Время учебы пролетело незаметно. Стал работать бригадиром на Ближнем озере. Рыбачили в основном сетями, весной только неводом, до нереста. План был небольшой, – шесть тонн соровой рыбы. Но и это налагало определенную ответственность. С каждым центнером не поедешь в поселок, значит надо путёвый ледник, рыбу почистить и посолить по совести, чтобы потом не краснеть. Сети, опять же, починить, лодки, моторы, вообще, хозяйство приличное. По-другому Юра и не хотел.

Не ошибся в этом плане директор, по месту пришёлся бригадир. Крутился нормально, везде успевал. И бракованной рыбы в том году не было, и скандалов с рыбаками.

Так и пролетело лето, в хлопотах и заботах. Зашуговало уже, когда лодки в промхозовскую ограду затаскивали, да невод с сетями в складе развешивали.

Охотники густым роем толпились по всем кабинетам промхоза. Особенно, у начальника участка и охотоведа, – получали наряд-задания, оружие, спецодежду и кое-какие продукты, под пушнину. Гомон в коридоре стоял с утра и до позднего вечера. Начальник участка делал вид, что не замечает всё более веселых и развязных разговоров штатников, а потом и сам присоединялся к их компании, оставляя недописанные договора на завтра. Охотники угощали.

Юра не знал, куда бы себя деть. Было какое-то чувство неловкости, неполноценности даже. Все нужны, все при деле, а он нет, вроде и не нужен больше. Это угнетало.

Дождавшись директора, он попросил разрешения и вошёл в кабинет. Вопрос был один: – что дальше?
– Отдыхай, пока, – сказал директор, – потом что-нибудь придумаем. Может, сети садить будешь, да и старые ремонтировать надо. Могу на зиму на пилораму определить.

Но Юра настроился на другое:
– Может, стоит попробовать себя на промысле, – какой он, хлеб охотничий?
Директор возражать не стал, но сразу твёрдо заявил:
– В тайгу на пушнину пока не пущу, сам не сумеешь, а свободного напарника нет. Эту зиму оленевать будешь, в Ханде. Там и с охотниками притрёшься, и понюхаешь тот самый хлеб. Так что, пока отдыхай, а охотовед освободится, оформите разрешение на карабин.

…После ноябрьских праздников Юру, действительно, завезли в Хандинские калтуса, в зимовьё, которое стояло прямо на берегу реки и называлось «Прохор».

*
Зимовьё было старое, даже древнее. Но место было красивое, берег возвышался, в стороне шумел светлый сосновый бор. Видимо не одно поколение эвенков пользовалось этим зимовьём, об этом говорил и тот факт, что дров поблизости вообще не было. Их нужно было пилить в полукилометре и возить к зимовью на нартах.

Здесь начинался пологий подъём на хребёт, выгоревший лет пять назад. Тогда засуха была страшная, леса горели по всей Сибири, порой дышать было трудно, – такой плотный был дым. После той засухи в Хандинских озёрах, да и в самой реке, воды убавилось вдвое. Года два потом рыбы не было, едва покушать себе добывали. И вот теперь сухие стволы, результат давнего пожара, представляли собой завидные дрова.

В зимовье никто не жил и Юра обустроился по-хозяйски. Два дня ушло на заготовку дров, кое-какой мелкий ремонт.

Пока занимался домашними делами, постоянно поглядывал через реку. Там начинался широченный калтус, – чистота, разрезающий пойму реки поперёк до самого хребта. Этот хребёт является пограничным с Жигаловским районом. Именно там, в чёрных тайгах, охотились сейчас эвенки, гоняли соболей, потом спустятся сюда, оленевать.

Калтус притягивал взгляд, гипнотизировал своей открытостью. Только по самому берегу Ханды, да по ключу, который впадал как раз напротив зимовья, стеной стоял метельник да ерник. Заросли этого кустарника местами были такими плотными, что если в нескольких шагах трактор поставить, то и не увидишь. Так охотники шутят. А калтус был чистым, оленей заметишь сразу.

Несколько дней ходил охотник по этому калтусу, да и на соседние вылезал, ноги выворачивал по кочкам, но толку не было. Следы оленей попадали, в другой раз почти свежие, но самих зверей не видел.

Только через неделю, возвращаясь под вечер в зимовьё, Юра, как обычно, бросил взгляд на калтус – олени. Сразу их увидел, четырёх, они копытили, добывая ягель из-под снега. Быстро вернувшись в лес, Юра стал огибать чистоту по краю, не показываясь и всё приближаясь к оленям. Расстояние до них было около трехсот – четырехсот метров, – ещё пока точно не научился определять.

В руках винтовка «трёхлинейка». Охотовед сказал, что она лучше любого карабина, можно стрелять хоть на километр, но чёрт его знает, что-то у большинства охотников карабины. Правда, три раза он выстрелил в доску, на сто шагов. Все три пули попали в цель, понравилось.

И теперь, когда он уже пробирался на опушку, готовя для работы винтовку, он и не думал, что может промазать. В голову лезли дурацкие мысли о том, что уже вечереет, – не успеет дотемна ободрать. Тем более, что навыка нет, один раз только помогал соседу обдирать возле стайки бычка, да и то, поддатые были.

Выбравшись на край калтуса, он вновь увидел оленей, но теперь они были на одной линии с ним, не такие, какими он их увидел оттуда, сверху. Показалось, что они дальше. Двинув планку прицела на пятьсот, Юра прицелился в ближнего и выстрелил.
Олени вскинули головы, но не поняли, откуда донесло звук, стояли в напряжении. Передернув затвор, Юра ещё раз выстрелил. Весь табунок бросился от него. Вспомнил, что стрелять надо с упора, кинулся к ближнему дереву, на ходу передёргивая затвор. Прижавшись к дереву, прицелился в мелькающие зады удаляющихся оленей, снова выстрелил. Олени, как по команде, остановились, повернулись боком. Снова выстрел, олени кинулись в обратную сторону, прямо на охотника.

Это уже потом ему расскажут, что стрелял он с большим перебором расстояния, что пули ушли верхом, не причинив никому вреда, а, ударившись о стволы деревьев на той стороне калтуса, испугали оленей и заставили повернуть назад.

Он лихорадочно зарядил винтовку, не отрывая взгляда от приближающегося снежного облака. Мелькали ноги, волнами поднимались и опускались спины. Различался горячий пар, вырывающийся из ноздрей и открытых ртов, уже слышно, как хрустят и щелкают копыта. Не выбрав конкретной цели, выстрелил в кучу. Гонка даже не замедлилась, только чуть в сторону подались, теперь стало видно всех. Прицелившись в переднего, выстрелил, здесь же вспомнил, что у него прицел на пятьсот. Передернул затвор, схватился за планку и уже краем глаза увидел, как олени исчезали в лесу. Всё. Медленно опустился на снег, стащил шапку, стал дрожащими руками искать сигареты.

Прошло ещё несколько дней. Погода стояла мягкая, морозы ещё не начинались, но и больших оттепелей уже не случалось. В обеденные часы пригревало, и Юра старался найти к этому времени живописное местечко и садился отдохнуть. Подставлял лицо солнышку.

Уже три оленя было разделано и зарыто снегом, как охотовед советовал, и гильзы винтовочные на веточке повесил, чтобы ни волк, ни росомаха не напакостили. Настроение поднялось, в себя поверил, да и в оружие. Побывал уже на всех ближайших калтусах, стал уходить подальше.

…Особых причин задерживаться в тот день не было, просто не торопился, шёл потихоньку, по сторонам поглядывал. Завечерял. К зимовью свернул и сразу услышал, как ведром кто-то брякает:
– Во, блин, гости у меня, а я тащусь еле-еле.

И уже совсем близко подошёл, когда что-то заставило насторожиться, потом уже понял что, – свет в окошке не горел.

Но в зимовье кто-то был, слышался шум, вроде вздохи, урчание. Юра шагнул в сторону от тропинки и присел за высокий, старый пень. Винтовку стащил и тихо оттянул затвор, патрон уже сидел в патроннике. Ведро, видимо, по полу каталось, брякало. Двери были открыты, висели на одной петле, а что внутри – не видно, сумерки уже.

Посидев за пеньком и послушав, понял, что в зимовье какой-то зверь, но какой? Для медведя вроде бы поздно уже – вторая половина ноября. Но решил поостеречься. Ещё посидел. В зимовье кто-то чавкал.
– Что он там жрёт?
Никто не выходил, быстро темнело.
– Замерзнешь тут, возле пенька, уж лучше воевать, пока светло.

Приготовившись и набрав полную грудь воздуха, хозяин зимовья хрипло крикнул:
– Эй, выходи!

В зимовье так охнуло, что чуть винтовка из рук не выпала, машинально бросил взгляд куда-то вверх, куда улетело в стылом воздухе это рявканье. Стало тихо, медведь, а это был он, затаился.

– Но он-то в зимовье, а я у пенька, а уже звёзды появляются. - Выходи, сказал! – В ответ только стекла из оконца брызнули, что-то затрещало внутри, доски какие-то лопались. – Вот скотина, – подумал охотник, – мало того, что продукты сожрал, наверное, так ещё и ломает что-то.

Нижние венцы зимовья были совсем гнилые, пулю они не задержат, правда и убить не убьёшь, но как-то выгонять надо. Прицелившись прямо под окошком, выстрелил. Заорал медведь благим матом, заходило ходуном зимовьишко. Можно было только представлять, что там творилось. А наружу не выходил. Маленько затихать стал, ещё раз выстрелил Юра, и снова дикий вопль, рёв. Огромный зверина вихрем вылетел из зимовья и, не останавливаясь, не смолкая, со всего маху влетел в прибрежный ерник, только кусты затрещали. И снова всё смолкло. Далеко в хребте потухло эхо. Тускло, холодным блеском проявились звезды.

В зимовье было всё смешано. Около дюжины банок «сгущёнки» были изжёваны, полувыдавлены, полувыбежали. Мука покрывала всё: нары, пол, стол, стены. Вся одежда, постель, были на полу, всё изорвано, нары наполовину сломаны. В довершение, всё было залито кровью, даже все стены были в крови.

Заткнув окно рваной телогрейкой, и мало-мало пристроив дверь, хозяин стал наводить порядок, хоть что-то выбрать, что ещё можно использовать. А сохранилось совсем мало, главное, это полностью уничтожены сигареты и чай. Видимо придется сворачиваться, заканчивать промысел.

Утром Юра осмотрел место боевых действий. Картина удручающая, – медведь был ранен и, видимо, серьёзно, так как с обеих сторон от следа было много крови.
– Откуда он только взялся на мою голову, – ворчал охотник.

Оставлять шатуна, да ещё раненого, дело негодное, это грозит большими неприятностями. Надо идти по следу. Понимая, что очень рискует, – без собаки, без опыта, один, – Юра всё-таки решил добирать медведя, в душе надеясь, что тот где-то околел и его нужно только найти. Собирался очень серьезно, не торопился. Вспоминались разные истории на тему, но ничего утешительного в голову не приходило.

Хорошо бы напарника для такого необычного дела, но соседние участки были пусты, – все эвенки на соболёвке.
По мере возможности привёл в порядок зимовьё. На клочке бумаги написал записку о том, что идёт преследовать раненого медведя. Положил её посреди стола. Ещё раз огляделся, проверил патроны, нож, машинально погладил рукой винтовку. Надо идти.

Винтовку не повесил на плечо, так и понес в руке.
Прыжки медведя были размашистые и какие-то расхлябанные. Как будто он запинался за свои же ноги и едва удерживался, чтобы не упасть. Эти размышления радовали, вселяли надежду на легкий исход.

Но вот впереди встали стеной заросли. По берегу Ханды кустарник был до того плотным, что местами без топора даже немыслимо было туда соваться. Медведь же прошёл сквозь них, как шило в сено.

Юра остановился, пытаясь хоть что-то разглядеть впереди. Огромные кочки, сплошь заросшие метельником, тальником, всё это переплетено красноталом. В любом месте медведь мог подкараулить и легко расправиться.
– Бесполезно, по следу идти просто нереально, невозможно.

Убедившись в этом, молодой охотник решил действовать по-другому. Он пересек полосу кустарника и вышел на край калтуса. Зная примерно направление движения медведя, он пошёл параллельно по чистому месту. Пройдя таким образом метров триста, он нашёл место, где лента кустарника сужалась, можно было выйти на ключ, не продираясь сквозь непролазную стену. Так Юра и сделал, – свернул к ключу. Ещё издали он увидел след, по обе стороны которого было множество бисера алого цвета.

Охотник вновь вернулся на край калтуса и пошёл дальше, в одном направлении с медведем. Через какое-то время он вновь свернул к ключу и убедился, что медведь не отстал, а всё так же двигался вперёд, правда, уже шагом. На своем пути он старался выбирать более урёмные места, труднопроходимые.

Несколько раз таким образом охотник проверял след медведя и уходил всё дальше от зимовья, вверх по ключу. Калтус кончился, идти пришлось по листвяжнику, а потом и вообще начались заросли мелкого ельника. След медведя запетлял среди ёлочек, увешанных длинным мхом. Далее пяти метров перед собой увидеть было ничего невозможно.

Юра стал продвигаться ещё осторожнее. Винтовку держал наготове, нервы были натянуты. Любой шорох от взлетевшей птички вызывал судорожное вздрагивание. Зрение и слух обострились до предела. По спине бежали струйки холодного пота.
По следам было видно, что медведь уже несколько раз останавливался. И тогда по обе стороны от стоянки можно было увидеть углубления, куда сбегали капельки крови.
– Может, он всё-таки издох, ведь столько крови потерял, – предполагал охотник.

Но след продолжал петлять, а ельник не кончался.

Осторожно, шаг за шагом, ощупывая глазами каждое подозрительное место, охотник продвигался вперёд. От напряжения сводило лопатки, а глаза начинали слезиться. Торопливо смахнув слезинки, Юра здесь же оглядывался во все стороны, боясь упустить малейшее движение. Он слышал о том, что раненый медведь делает большой круг и ложится на свой след, караулить преследователя. Но сам никогда с этим не сталкивался, как это выглядит на практике – не представлял. Да и вообще, с медведем он впервые встретился.
– Эх, напарника бы, хоть бы просто для поддержания духа.

*
Ожидал постоянно, с самого начала ожидал этого момента, а когда увидел всплывающего медведя, вздрогнул всем телом, так вздрогнул, что шапка слетела и, не задев плеча, в снег упала.
Медведь вылетел, казалось, совсем с чистого места, там и прятаться негде было. Открытая пасть, обрамлённая кровавыми сосульками и кровавым же снегом, издавала жуткий рёв, но Юра в первый момент не услышал этого рёва, мелькнула мысль о том, как зловонна эта пасть. Облако снежной пыли взметнулось над медведем. Лес вздрогнул от охлаждающего душу рёва раненого зверя. Каждое дерево замерло в ожидании развязки.

Юра не успел бы выстрелить второй раз. Слишком близко был медведь. Он и первый-то раз выстрелил машинально, от пояса.

Но винтовка сделала своё дело, да и повезло здорово. Пуля угодила прямо в пасть и развалила шейные позвонки на мелкие косточки. Это уже в мертвого он расстрелял всю обойму, а потом ещё долго пинал его мягким ичигом и надрывно всхлипывал, преодолевая спазмы горла. Было неловко, казалось, что кто-то может увидеть. Он оглядывался по сторонам, быстро смахивал непрошеную слезу.

...Прошло семь лет. Юра стал настоящим охотником. Он и молодых обучал уже, и в передовиках хаживал. Промхоз по некоторым причинам пришлось сменить. Теперь он работал штатным охотником Мамского коопзверопромхоза, совсем на севере. Участок свой имел в верховьях реки Тары.

Хрустальной чистоты вода, пологие горные склоны, покрытые крупными россыпями. Ближе к вершинам гор появляется кедровый стланик. Местами он опоясывает вершину горы как кружевной воротник. В те годы, когда стланик дает урожай орешка, – вся живность окрестных тайг собирается под его пологом, – лакомиться великолепным кормом, нагуливать жир на зиму. Особенно любят эти орешки соболь и медведь. Дивно их собирается тогда в горах.

Любит Юра свой участок, обустроил тайгу за последние годы, – три зимовья поставил, путики прорубил, ловушек понастроил.

Летом всегда рыбачил на участке, в своем базовом зимовье жил. Напарника постоянного так и не завел. Брал с собой любителя одного на месяц, а так всё один.

В этот раз он тоже был один, рыбачил. Два бочонка отборных хариусов и ленков уже стояли на льду в погребке. Работа была неспешная, нетрудная, для души. Между делом наготовил дров на зиму во всех зимовьях, ловушки подновил, ещё изладил несколько.

Собирался на вечернюю зорьку – «помушкетёрить», – харюзов потаскать, когда услышал снизу мотор.
– Странно, кто бы это? – удивился Юра.

Гости в этих местах – большая редкость. Река была с норовом, не каждого пускала через свои перекаты, да заломы.

Собака радостно повиливала хвостом, чувствуя новых людей, втягивала влажным носом речной воздух.

Когда лодка вынырнула из-за ближайшего мыса, Юра приложил к глазам бинокль и ещё больше удивился, – в лодке сидели четыре человека. В этих местах принято ездить по двое, – один в носу, один в корме. Редко можно увидеть троих, – одного везут пассажиром, он обычно бездействует. А если уж четверо в одной лодке, это вообще ненормально, что-то случилось, наверное.

Охотник подошёл к своей лодке и бросил на карабин телогрейку, – неизвестно кто едет. Правда, документы на оружие у него были в порядке, но, как говорится, – бережёного Бог бережёт.

Когда лодка подошла ближе, он узнал её, – Петровича лодка-то. Петрович тоже штатником работает, а летом тоже рыбачит. Только рыбачит-то он совсем на другой реке. Встречаются они лишь в промхозе, Юра не был ни разу на участке у Петровича, да и тот сюда никогда не ездил.

Лодка шаркнулась о песок, мотор заглох. Люди были незнакомые, в руках у переднего двустволка. Не поздоровались. Это насторожило, но уже просто машинально Юра спросил:
– А где Петрович?
– А ты здесь с кем? – вопросом ответил передний.
– Я один, с собакой вон, – кивнул в сторону Юра.
– Это хорошо, что один, греха меньше будет, а оружие есть?
– Нет, зачем оно, лето же.
– Ты простачком не прикидывайся, лучше по-хорошему отдай, а то больно будет.

Собака заворчала, услышав грубый разговор, опустила хвост и отошла в сторону, жадно принюхиваясь к прибывшим.

– В зимовье надо глянуть, покарауль его пока, – это подал голос второй из вышедших.

Двое пошли в зимовьё, моторист ещё возился в лодке, выкидывал на берег вещички. А вещичек было подозрительно мало. Зачем-то снял мотор и вытащил его на берег, пробурчал:
– В лодке надо глянуть.
Юра подал голос:
– Да вы что, мужики, офонарели, что ли? Что случилось-то?
– Заткнись и не дергайся, – ответили гости.

*
Собака, чувствуя недоброжелательность, отошла подальше и залаяла. Моторист побрел к Юриной лодке, перешагнул через борт, пнул ведро, в котором был приготовлен тузлук для харюзов. Прошёл к мотору, похлопал его по колпаку:
– Послужит, почти новый, да и лодка хорошая, ту можно утопить, а лучше сжечь.

От зимовья возвращались двое:
– Жил он здесь один, а ружья не видно, он рыбак, вот рыбобилет выписан.

Юра окончательно всё понял и начал потихоньку отходить в сторону своей лодки, где в носу под телогрейкой лежал СКС.

– Я же тебя предупредил, – стой здесь и не дергайся, – сказал тот, что с ружьём, – а то больно сделаю.

Моторист позвал остальных, и они все вместе выдернули «свою» лодку на косу.
– Дальше путешествовать будем на той лодке, – сказал моторист, обливая «свою» бензином.
Раздался хлопок, пламя взлетело высоко, языки огня заплясали по всей лодке.

Собака завыла.
– Ну, бля, ты ещё тут будешь душу рвать, – это хозяин ружья ругнулся на собаку, прицелился и выстрелил.
Та упала на бок, закрутилась, заскулила.

– Ты, что делаешь, козёл! – заорал Юра и кинулся к стрелявшему.

Тот резко развернулся и выстрелил под ноги Юре. Дробь и мелкие камни рикошетом больно секанули по коленям. Юра понял, что ружьё не заряжено и, развернувшись, бегом бросился к лодке. Выхватив карабин, он вновь развернулся и увидел, как мужик, который стрелял в него, уже захлопывает заряженное ружьё.

Раздумывать времени не было. Вскинув карабин к плечу, он сразу свалил стрелявшего. Пуля попала тому в грудь. Упавшее ружьё здесь же подхватил моторист. Двое других бежали к Юре, может, они решили, что у него одностволка и торопились не дать ему перезарядить. Но они ошиблись, в магазине оставалось ещё девять патронов. И даже затвор передёргивать не надо, – карабин был полуавтоматический.

Почти в упор он их расстрелял, мужики упали друг на друга.
В это время моторист разобрался с ружьём и выстрелил, но промазал. Юра не стал ждать второго выстрела и всадил пулю в лицо мотористу.

Всё стихло. Только трещала, догорая, лодка, да потихоньку скулила собака. Юра подошёл, она уже ничего не чувствовала, поскуливала в агонии.

И снова охотника душили спазмы, и к глазам подкатывало что-то горячее. И снова он оглядывался по сторонам, боясь, что кто-нибудь увидит, как сотрясаются его плечи от судорожных всхлипываний. Оглядывался и старался удержать этот хрип в себе, и не мог.

Опустившись на закровеневшие колени, он вздрагивал плечами. Или от жалости к себе, или собаку жалко… Сумерки сгущались.


Андрей Томилов

Перейти к СОДЕРЖАНИЮ


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 05 мар 2014, 14:28
#4 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6068
Возраст: 59
дважды Андрей писал(а):

Но вот впереди встали стеной заросли. По берегу Ханды кустарник был до того плотным, что местами без топора даже немыслимо было туда соваться. Медведь же прошёл сквозь них, как шило в сено.

Да. Тоже наблюдал такое. Медведь большой через остров заросший тальником,черёмухой и просто захламленный прошил где хотел. Так там не продраться.А за ним ка туннель был. Именно туннель ,сверху тоже закрыто всё. Ну и тропить тоже лучше обрезкой,как собака.

И ЗК часто бегут.... :(


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 05 мар 2014, 16:57
#5 
Не в сети
Администрация
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6754
Возраст: 51
дважды Андрей писал(а):

Хищники

Точно.
В обоих случаях именно хищники.

_________________
Прорвёмся! (ツ) Изображение
Лучший способ не разочаровываться - это не очаровываться)))


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 06 мар 2014, 11:35
#6 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 9 дней
Сообщения: 957
Возраст: 68
Написано профессионально, захватывающе, со знанием сути вопроса изнутри, автора, который был участником, либо свидетелем этих событий. Прочитал с удовольствием.
Дважды Андрею -Большое спасибо!

Андреич, чувствую, что эти рассказы у тебя из старой заначки.
Давай еще рассказы. Народ просит!


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 06 мар 2014, 13:16
#7 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 27 дней
Сообщения: 63
Возраст: 74
karat писал(а):

Написано профессионально, захватывающе, со знанием сути вопроса изнутри, автора, который был участником, либо свидетелем этих событий. Прочитал с удовольствием.
Дважды Андрею -Большое спасибо!

Андреич, чувствую, что эти рассказы у тебя из старой заначки.
Давай еще рассказы. Народ просит!


Спасибо, что читаете! Очень приятно, что нравится. Конечно, буду выдавать.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 06 мар 2014, 14:07
#8 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 3480
Конечно читаем!

_________________
Я прививок не боюсь, если надо уколюсь....
"Воронеж" Hidea 18(20) Johonson 8 Аэро Атака 340Ховер5 МР153 Beretta Ultralight


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 08 мар 2014, 12:31
#9 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 27 дней
Сообщения: 63
Возраст: 74
Напарники

Изображение


I

*
Горбатый, с отвислым брюхом, серо-красный вертолет МИ-4 как бы присел, поднатужился и, оттолкнувшись всеми четырьмя колесиками, приподнялся над полегшей травой аэропорта и стал медленно, но уверенно набирать высоту и скорость. Из круглых иллюминаторов выглядывали три рожи, – две озабоченные, серьезные, искали среди провожающих своих жен, и одна радостно улыбающаяся не искала никого, просто радовалась, что взлетели, что солнечный день, радовалась жизни. Эта рожа принадлежала Василию. Он был самый молодой из компании и впоследствии его так и звали - Молодой.

Его никто не провожал, женой он еще не обзавелся, а мать была слишком стара, чтобы болтаться в аэропорту и волноваться за сына. Собираясь в тайгу, Василий испытывал тревогу за постоянно болеющую мать, но надеялся, что все это временно, да и сестра, живущая рядом с матерью, рассеивала его волнения.

Первые же, озабоченные физиономии, принадлежали Степану и Николаю, – они уже несколько лет охотились вместе. Степан трудно переживал разлуку, – не верил жене. Думки эти разламывали душу, вытягивали все жилы. Были даже мысли о том, чтобы вообще бросить охоту, но не мог. Вот и сейчас Ирина стояла чуть в сторонке и, помахивая правой рукой, левой прикрывала багровый, заплывший глаз.

Бил ее Степан нещадно. Бил, уезжая на охоту или на рыбалку, бил возвращаясь, да и просто так, без повода, бил. Сын, Генка, через пару лет школу кончать будет, понимает все, а удержать себя Степан не мог, при нем бил Ирину смертным боем. Хоть и знал, что не вылечить уже теперь, – только хозяин за порог, она за бутылочку и к подружкам, – шалава.

У Николая вроде проблем семейных поменьше было, а может, скрытничал. Жена с двумя малыми девчонками упруго наваливалась на струи вонючего воздуха, нагоняемого винтом вертолета, и старалась не отвернуться, не потерять из виду лицо хозяина. Даже шаг вперед сделала, не улыбалась, жадно смотрела. Девчонки уткнулись ей в подол и отца не видели.

Василий же на весь сезон завозился впервые. До этого он охотился поблизости от деревни, а тут как-то сошелся с мужиками на летних работах, показался им.

А у Степана с Николаем планы на этот сезон были грандиозные. Решили они взять себе новый, не освоенный участок, обустроить его, и закрепиться там, на долгие годы. Мысли об этом у мужиков давно бродили, но как-то не оформлялись, а тут весной, случайно, с геологом одним разговорились, разболтались. Оказалось, что геологи уже три года работают за хребтом, за Акитканом. А этим летом они заканчивают здесь все работы.

…Николай тогда притаранил два литра водки на берег протоки, за деревню. Степан там уже костерок сгоношил и вспорол банку тушенки, хлеба нарезал большими ломтями. Геолог сидел по другую сторону костра, покуривал, ждал, когда нальют. Осознавал свою важность в начинающемся мероприятии, и посему, не торопился откровенничать.

Составили на камешник бутылки, одну открыли, подогретую тушенку на досточку поставили, Николай полой пиджака протер кружку, которую нашел здесь же, под берегом, плеснул в нее жидкости и протянул геологу. Тот, не торопясь, изо всех сил сдерживая себя, взял кружку, еще чуть помедлил и жадно опрокинул водку в рот, показав невыбритый, жилистый кадык. Потом отламывал хлеб и макал им в банку тушенки. Грязные пальцы сразу покрывались застывающим жиром. Геолог, деликатничая, старался незаметно вытереть застывший жир о штаны и снова тянулся за протянутой кружкой.

Охотники тоже выпили. Потихоньку разговорились. Поведал им подгулявший геолог о дюже богатых тайгах запредельных. Оказывается там, за хребтом, тайга не хуже здешней, и не труднее, а даже положе и интереснее намного. Летом, конечно, болотистее, потому тяжелее, да ведь летом там не ходить. А зимой так милое дело. А зверя! И мелкого полно, особенно соболя, да и мяса добыть легко можно, на переходах осенних. Олень, да и сохатый на зимовку идут в малоснежные районы, добывай, сколько влезет.

Рассказал геолог, где у них база. Правда уже пьяный был, по той причине рассказ получился малопонятный, но основное мужики уразумели – площадка вертолетная есть и жилуха, кое-какая, на первое время найдется.
Посоветовались мужики с охотоведом, но тот был совсем зеленым, недавно поступил на работу и, что там, за хребтом, – не знал.

Карты изучили, со стариками потолковали и решили завозиться, строиться. Тогда же постановили, что нужен кто-то третий. Выбор пал на Молодого, – предложили ему, он сразу согласился. Хотелось давно уже чего-то настоящего, а тут такое предлагали, – свежая нетоптаная тайга, горные озера, полные рыбы, и самое верховье реки, – здорово!

Собираться начали еще в августе. По карте определили, что построить на новом месте нужно будет три зимовья, пока три, а там видно будет. Все необходимые инструменты, материалы, печки, трубы, продукты на всю зиму, боеприпасы и оружие, – все строго подсчитывалось и оговаривалось. Нужно было уложиться в один рейс вертолета, а значит, лишнего с собой не возьмешь. Даже вместо матрацев взяли лишь матрасовки, в надежде, что там набьют их травой и будут спать как на перине. Собак тоже не всех взяли, – Молодому разрешили взять только одну собаку, а сами по две, итого пять штук. Их кормить надо, а значит три куля крупы собачьей. Так помалу и набрался полнехонький вертолет. Командир как увидел загрузку, так и затянул:
– Ну-у-у, – вы бы еще на крышу положили.
Степан сразу в атаку:
– Да, вы что, командир, здесь весу-то совсем нету, сухари одни, только сухари.
Да и, правда, вертолет оторвался от земли без особого труда и сразу взял направление на восток, на Акиткан.


II

*
Осень в горной тайге - прекрасная пора. Ох, - трепет под дыхом, ох.

Ранняя осень удивительно красива. Зацветают рваными красками деревья и кустарники. Красные листья осины, ольхи, тальника и ярко желтые листья берез неестественным, волшебным узором покрывают заливы рек и тихие таежные болота. Вода горных рек становится в это время такой прозрачной, что на глубоком омуте кажется голубой и даже зеленой. Птицы, в предчувствии зимы, куралесят, весь день прыгают, порхают, летают, щебечут.

С верховьев рек начинает скатываться в зимовальные ямы хариус и ленок. По ночам в горах разносятся призывные звуки рева изюбрей, — брачный период. При желании можно услышать, как стучат рога дерущихся оленей. Погода в это время обычно прекрасная, как говорится: звенит бабье лето. Для людей, влюбленных в тайгу, этот период особенно волнителен.

На самолете Василий летал много раз и всегда с интересом рассматривал с высоты лесные просторы. На вертолете же он поднялся впервые и был очарован всем, что видит. Блестящая на солнце лента реки с многочисленными протоками и заливами, глубокие, темные распадки и пологие сопки, утыканные веселыми соснами. Даже увидел взлетевшего глухаря. А когда приблизились к перевалу, — дух захватило.

Скалистый хребет Акиткан был неописуемо красив. Самые высокие пики уже надели белые шапки, и контраст этих шапок и темно-зеленых подножий гор был очень резким. Хребты казались тонкими, как лезвие ножа. А горные озера выделялись на фоне темных каменистых россыпей голубыми, стылыми блюдцами. На самых высоких, перевальных хребтах тоже лежал снег, удивительно яркий и неправдоподобный для конца сентября. Во многих местах хребты разрезаны поперек, — это малые и большие реки за тысячелетия пробили себе дорогу и продолжают точить скалы, не останавливаясь ни на минуту.

Пассажиры вертолета, не отрываясь, смотрели в иллюминаторы, они были зачарованы открывающимся видом.

Когда перевалили хребет, и сопки снова покрылись лесом, местность приобрела плавные, округлые формы, а от души отхлынул тот дикий, неуправляемый восторг, дверь пилотской кабины приоткрылась, и командир поманил Степана пальцем.
Тот перелез через мешки, ящики и сунулся в кабину. Пилот подвинул ему карту и спросил:
– Где?
Степан растерялся, но быстро совладал с собой и объяснил, что площадка геологическая должна быть, дом рубленый, - в общем, повторил все то, что уже несколько раз объяснял в порту.

Пилоты о чем-то перекинулись парой слов и, чуть поправив курс, уверенно повели машину к выделяющейся на общем фоне булкообразной сопке. Огибая эту сопку и как бы опоясывая ее, блестела речка.

– Вон, вон площадка! — заорал Степан, тыча толстым, узловатым пальцем в стекло. Пилот, у которого на коленях была карта, кивнул головой и снова что-то сказал напарнику. Вертолет сделал большой круг, и мужики хорошо рассмотрели площадку с большой буквой "Т", выложенной из белых стволов березы. В стороне стоял дом, а скорее барак, рядом было еще какое-то строение.

Аккуратно приземлив машину, не выключая двигателя, пилот открыл дверь и стал торопить пассажиров:
- Быстро, быстро давайте, время — денежки, торопитесь.
Мужики поперву отпустили собак, а потом торопливо выкидывали мешки и ящики. Василий чуть не на лету хватал шмотки и складывал кучей. Успевал за мужиками, шустрил изо всех сил.
Когда всё выгрузили, пилот выпрыгнул на камни, заглянул под брюхо машине, легонько попинал колесо, подошел к мужикам, присевшим возле своего барахла и придерживающим шапки.
– Может, передумаете, — обратился он к Степану, — всего-то по два соболя, и мы вас вывезем отсюда в любой назначенный день.
Степан улыбнулся и покачал головой:
– Нет, мы потихоньку на лыжах выйдем, торопиться будет некуда.
– Ну, как знаете, — вертолетчик хлопнул дверкой и машина, взревев двигателем, устремилась вверх.

– Ура! Свобода! — заорал Молодой, запрыгал на одной ноге. Собаки подскочили к хозяевам и радостно, задрав морды, лаяли. Николай со Степаном сдержанно улыбались.


III

Обследовав базу, мужики убедились, что попали они именно туда, куда хотели, куда мечтали попасть все лето. Геологи уехали, наверное, с месяц назад. В бараке осталась кое-какая посуда, на полке стояли три банки рыбных консервов, а к потолку был подвешен мешок с сухарями. Кругом валялись какие-то тряпки, рваные брюки и грязные рубахи.

Барак был сделан на скорую руку и только на лето, на тепло. Стены клали безо мха, и поэтому дом во все стороны светился щелями. Рядом с бараком, чуть в сторону берега реки, стояла банька. Аккуратная, добротная банька со стеклянным окошком. Правда, стекло почернело от копоти, как и все внутренние стены и потолок, — по черному топили. Видимо, печки не было, или так больше нравилось, но баня была сделана с каменкой, выложенной из плитняка. Топят такую баньку с приоткрытой дверью, чтобы дым выходил, а моются, лишь, когда весь угар выветрится, останется один жар. На раскаленные камни кипяточком шваркнешь, — ox, добро пробирает таким жаром, до самых косточек достает.

Был еще навес в сторонке, на четырех столбиках крыша из рубероида. Но, видимо, от времени один столбик подгнил и навес покосился, сунулся назад. А сделан был тот навес, опять же, для дела, — под ним была сложена печь, тоже из плитняка, благо его здесь хватало, вся сопка из такого камня состояла. Печь была сделана для выпечки хлеба. Если протопить ее хорошенько, прогреть, потом разгрести угли по сторонам, а веничком можжевеловым золу размести и садить булки прямо на под, — вкуснейший хлеб получается, булки круглые, пышные, с хрустящей корочкой.

Все это мужики обследовали досконально и вступили в полное владение. Степан остался наводить порядок в бараке, да чай гоношить, а Николай с Молодым стали перетаскивать с площадки шмотки. Собаки радовались свободе и носились поблизости, то и дело, выскакивая на тропу и мешаясь под ногами. Они уже задали трепку кобелишке, который появился в их компании впервые, но не от злости, а просто так положено, и теперь все вместе обследовали помойку и обнюхивали и метили ближние кусты и камни.

Степан открывал кое-какие ящики, развязывал мешки, и вскоре на столе появились кружки, ложки, нарезанный хлеб, даже какая-то сдоба, куски жареного ленка, — Ирина сунула на дорогу, — бутылочка водки. На костре пыхтел, начинал закипать, чайник.

- Ну, чё, мужики, пошли чайку глотнем, а потом уж обустраиваться будем.
Расселись за столом. Молодой сделал вид, что замешкался чуток, на самом же деле он дал возможность старшим выбрать те места, которые им больше нравятся, потом сел сам. Мужики поняли это, молча одобрили.

Выпили за прибытие, побрызгали водкой во все стороны, - чтобы удача была на новом месте, покушали.

Решили, что в бараке жить никак не получится, - ночи уже холодные. Николай предложил поселиться в бане:
– Втроем там временно перекантуемся, а барак разломаем и из этого материала хорошее зимовье срубим. Так и постановили. Мужики пошли выкидывать из бани каменку и устанавливать жестяную печку, а Молодой опять перетаскивал с площадки вещи.

Уже стало темнеть, когда в бане затрещала, заработала новенькая печь, а мужики расселись, кто на импровизированных нарах, сделанных наполовину из полка, кто на чурке, пуская дым от папиросы в поддувало. На столе, принесенном из барака и укороченном на треть, горела лампа, а на полочке, в углу, тихонько скрипел приемник, наполняя зимовье ритмичными звуками и, красивый женский голос выдавал:
- "Жил да был черный кот за углом, и кота ненавидел весь дом..."


IV

*
Конец сентября здесь, за перевалом, это совсем не то, что там, в равнине. Мужики поняли это сразу, в первую ночь, — примораживало добро, а утром все кругом было белое от инея, трава под ногами хрустела.

День ушел на то, чтобы навести порядок с вещами, и начали разбирать барак. Но вечером, на совете, было решено завтра отправляться в верховье и начинать там строить зимовье, пока еще можно было перетерпеть несколько ночей у костра.

Так и сделали, — еще с вечера собрали увесистые паняжки, куда уложили и увязали всё первое необходимое. А необходимого набиралось прилично. Топоры, пила, гвозди, печка с трубами, посуда, пара ведер, кое-какие харчи, брезента кусок, — чтобы хоть какое-то заветрие у костра сделать. Да, много чего понадобилось, навьючились, как лошади. Ружье только одно взяли, двухстволочку шестнадцатую, — может рябчик подвернется.

Пошагали вдоль берега, тяжело, увесисто пошагали, поскальзываясь на заиндевевших камнях. Местами брели по мелководью, чтобы не лезть по кустам с такими котомищами. Собаки, поняв направление, улетели далеко вперед и, теперь там, над ними, устроили гвалт переполошившиеся кедровки.

Мужики часто отдыхали, курили, вытирая обильный пот с лица и шеи. С удовольствием поглядывали по сторонам, изучали места, по которым нужно будет топтаться долгую зиму. Где-то к обеду солнышко растопило все признаки изморозной ночи, осушило обтаявшие камни, и обрушилось на путешественников жарким летом, бросило им в лица тучи мошки. Ох, и жгучая мошка поздней осенью.

На камешнике сгоношили костерок и сварили чай, впереди виднелась развилка, — слияние двух речек. Охотники помнили по карте это место и знали, что теперь пойдут по левому руслу, до впадения в него большого ключа. По карте все хорошо, всё ровно и красиво, а как потащишься по этим колдобинам да буеракам, попрыгаешь по скользким камням, да с таким грузом за плечами, — всех чертушек вспомнишь не на один раз.

К устью безымянного ключа притянулись уже в сумерках. Ключ был не великий, по камням в три шага можно перемахнуть его, но говорливый дюже. И бормочет что-то, и бормочет, не остановится. Здесь, в ключе, и решили спрятать в могучих соснах зимовье.

На ночь спилили хорошую сухостоину, разделали на сутунки метра по три и соорудили нодью. Нодья, — это испытанный, надежный охотничий костер, когда два бревна укладываются друг на друга по всей длине, укрепляются так и зажигаются. Горят они очень долго, ровно и жарко. Здесь же, к костру соорудили навес из брезента, — чтобы отражало жар, нарубили лапнику и довольно сносно провели тут несколько ночей. Как только на строящемся зимовье появилась крыша, — установили печку и перебрались внутрь. Крышу сделали из подручного материала — половину из драннощепины (кололи метровые чурки), а половину закрыли корой ели — зиму простоит, а там можно будет и рубероиду завезти.

Зимовейка получилась славная, хоть и лепили ее наспех. Решили, что мелочи доделаются потом, по ходу и уже на шестой день были снова на базе.

Последние два дня моросил нудный дождик, ночью переходящий в мокрый снег. Слякотная погода понизила настроение, мужики мало разговаривали, — пилили дрова на зиму.
Решили отправить Молодого в разведку — найти место для строительства нижнего зимовья.

Василий справился с этой задачей достойно. Он нашел место на высоком, красивом берегу ключа. Этот ключ приходил к реке километрах в трех ниже базы, вот в его вершине и определились строиться. Кругом был ровный и высокий ельник, сосняк, — как раз для стройки, а на противоположной стороне ключа — старая гарь, — дрова шикарные.

Снова навьючили паняги, снова трудно тащились, строили зимовье торопливо, даже бревна не шкурили.
Погода, как нарочно, издевалась, — днем шел мокрый снег, не давал работать, а ночью разъяснивало, примораживало.

На базу вернулись уже по хрустящему снежку. По пути собаки несколько раз принимались облаивать белок, но, видя, что хозяева не интересуются этой затеей, бросали. Пересекли парочку соболиных следочков.

– Может еще растает, снег-то, — рассуждали между собой охотники.
– А пусть бы лежал, хоть следы видно, скоро уж капканы начнем растаскивать.
Но снег не улежал, очередная оттепель начисто слизала его, оставив лишь в самых укромных уголках леса, куда солнышко вообще не попадало.

Николай со Степаном возились со строительством базового зимовья, а Василий курсировал то в верхнее, то в нижнее зимовье, — заносил туда продукты, снаряжение и прочее барахло.

– По берегу олени прошли, по следам штук пять, — сообщил Василий после очередного похода. – Может, мне карабин с собой таскать?
– Ну, возьми карабин, вдруг правда подфартит.
Мужики уже заканчивали ложить стопу. Зимовье получалось светлое, высокое и просторное, – настоящее базовое.


V

В этот день все были на базе. Еще с ночи заморочало и посыпал снег, но к обеду разведрило, растащило рваные тучи и снег опять начал подтаивать.

Степан замесил квашню, — привезенный хлеб кончился, решил постряпать:
– Сухари еще надерут рот-то за зиму, надоедят. – Он то и дело бегал к навесу и подкладывал в печь сухих поленьев.

Василий с ружьем обогнул сопку и, вернувшись уже к вечеру, сидел на чурке, обдирал добытых рябчиков. Николай варил жорево собакам, помешивал палкой в подвешенном над костром ведре.

– Надо как-то мяса добывать, а то на консервах мы к весне ноги протянем, — ворчал Степан, – рябчики, это так себе, баловство.
– Да, — подхватил Николай, — мяса добыть, так и собакам бы приварок был хороший.

К вечеру снова затянуло все небо тучами, ночью ожидался снег. Уже совсем по темноте Степан стаскал выпеченный, парной, пахучий хлеб. Составил булки рядочком, брызнул водой и закрыл полотенцем. Заварили свежий чай. Зимовье наполнилось приятными запахами. Лампу со стола убрали, – чтобы хлеб не завонял керосином, поставили ее на полку.

Взлаяли и сразу замолчали собаки. Мужики прислушались, Василий протянул руку и убавил радиоприемник. За дверями кто-то тихонько шабаркнулся и, как будто, чихнул.

- Оп-паньки, пришел! — тихонько протянул Степан.
- Чё такое-то, чё там такое? — спрашивал Василий, заглядывая в глаза мужикам.
– Медведь пришел, не слышишь, что ли.
– Молодой, а где ружье?

Степан выпучил глаза на Василия и тот подумал, что он сейчас ударит его. Но Степан не ударил, схватил лишь его за ворот рубахи, притянул к себе и, брызгая слюной в лицо, прохрипел:
– Я же тебе говорил, что ружье должно висеть в зимовье, говорил?!
– Говорил, я ходил рябчиков гонял и повесил на рогульку, забыл занести.

В это время медведь рыкнул и шкрябанул когтями по дверям. Степан ухватился за ручку, пытаясь удержать дверь, и зашипел на мужиков:
– Топор, топор достаньте, где-то под нарами.

Возле зимовья, а вернее возле бани, где жили охотники, прямо перед входом, стояла рогулька, - вкопанный в землю столбик с сучками. На эти сучки раньше вешали одежду, когда шли в баню, а теперь туда повесили две ТОЗовки и ружье — двустволку.
Ружье, вообще-то, всегда внутри было, над нарами на гвоздике, а сегодня вот так получилось.

Николай днем заметил, что снежок на крыше подтаивает и в щелочку вода капает на оружие. Он и перевесил ТОЗовки на рогульку, а карабин почему-то убрал на другую сторону зимовья, — недалеко от окошка. Молодой, когда пришел с охоты, машинально повесил ружье к ТОЗовкам. Вот и остались теперь охотники с одним топором нерабочим, потому что хорошие, острые топоры были тоже на улице, на стройке.

Медведь легко, одним движением, выдавил стекло и сразу спихнул на пол прикрытые полотенцем хлеба.
Мужики отринули к противоположной стене и молча, смотрели на скалящегося, высматривающего добычу, зверя. Когда потом, уже после всех событий, разговаривали, то оказывается, никто и не испугался толком-то, а Степан так еще тогда, в оконце, увидел, что медведь был беззубым, — одного клыка не хватало. А это могло означать, что он стар. Так оно и было, выяснилось потом.

Зверина просовывал в оконце лапу и тянулся к обитателям зимовья, растопыривая когти. Люди прижимались к стене и ощущали холод, исходивший от кривых и грязных когтей, Николай рубанул топором по лапе, но видимо, вреда большого не принес, так как топор был тупым, а удар пришелся вскользь. Только сильнее разозлился лохматый.

Степан, видя, что медведь занимается тут, у окна, решил выскочить и схватить ружье. Он помаленьку отодвинулся к двери и стремительно кинулся, открывая ее своим весом и вываливаясь наружу. Но медведь ожидал этот маневр и, бросив окно, уже встречал смелого охотника у открывающейся двери. Степан понял, что опоздал, схватился за ручку и стал отчаянно закрывать дверь. Но медведь, воспользовавшись оплошностью, был явно сильнее. Он рванул дверь так, что едва не выдернул и защитника. В распахнувшийся проем все увидели очень худого, с обвисшими клочьями шерсти, но огромных размеров медведя.

Николай сунул топор в руки Молодому и буркнув:
– Отвлекай его, – кинулся головой в окно. Он знал, что карабин висит недалеко, надеялся легко достать его. Не мог же он предвидеть, что медведь, когда шабаркался у оконца, уронил карабин. Василий кинулся к двери с топором и заорал на медведя благим матом. Тот тоже рычал и ярился.

То ли он услышал, как Николай шарит руками по стене за окном, то ли почувствовал, но в следующий момент кинулся к окну и мужики увидели, как резко их товарищ вылетел в это маленькое окошко, лишь сапоги сбрякали. Медведь выдернул его и сразу подмял под себя.

Николай кричал. Кричал что-то непонятное, нечленораздельное, откуда-то издалека. Видимо, зверина навалился сверху, поэтому крик был приглушенный, как из-под земли. Более отчетливо слышалось, как трещала и рвалась одежда в зубах зверя и его рыкающее ворчание.

Степан крикнул Молодому, стоящему в обнимку с топором:
– Фонарик! – и резко выскочил и схватил ружье. Дернул его так, что если бы не сломался сучок, на котором то висело, — наверняка лопнул бы ремень. Заскочив обратно в зимовье, Степан переломил ружье и убедился, что оно заряжено. Василий тем временем нашел фонарик, и они вместе выскочили в темноту ночи.

Николай слабеющим голосом кричал:
– Сымите его, сымите, дышать не могу! – Тусклый луч фонарика осветил темную тушу медведя. Человека под ним не было видно, он его целиком накрыл своим брюхом.

Степан уловил момент и, когда разбойник, почувствовав присутствие посторонних, поднял голову и показал окровавленную пасть, выстрелил. Заряд угодил в ухо, и медведь сразу распустился и конвульсивно задергался.

– Ой, сымите, задавит, — доносилось снизу.
Степан, не опуская ружья, подошел вплотную, приставил ствол к затылку зверя и еще раз выстрелил.
– Вот теперь можно и снимать, теперь не задавит.

Отбросив ружье, он ухватился за шерсть и стал переваливать тушу. Вдвоем они с трудом перевернули медведище и освободили своего товарища. Николай тихонько стонал. Мужики подхватили его и занесли в зимовье, уложили на нары. Картина была страшная — весь пах был разорван, мышцы правой ноги болтались как рваные тряпки, большая потеря крови и грязь не обещали ничего хорошего.

Всю ночь мужики возились со своим напарником — обмывали грязь с раны, как-то перевязывали, как могли, останавливали кровь. К утру Николай совсем ослаб и затих, а мужики сунулись, кто, где и задремали.


VI

*
Утро было пасмурным и холодным, а пробуждение трудным. Николай был в забытьи, лишь тихонько постанывал. Нужно было принимать решение.

Степан решил посмотреть, откуда пришел медведь, он сходил по следам и обнаружил, что тот вчера почти весь день лежал недалеко от навеса, где пекли хлеб. Лежанка была протаявшая до земли.

– Как же его никто не обнаружил, ни мы, ни собаки? И почему он меня не поймал, ночью же хлеб-то таскал.

Собаки, кстати, перепугались медведя до поноса, — всю тропу угадили, как убегали от него. Правда, они и не были зверовыми, соболя гоняли, белку хорошо выискивали, а не зверовали, тем более медведя. Они к зимовью вернулись лишь на следующий день, к обеду.

Мужики наспех ободрали медведя. Он был невообразимо худой, а в кишках копошились кучи червей. Скидали куски мяса в мешки и подвесили, – можно будет варить собакам. Шкуру перекинули через жердь, – пусть птички объедают, за зиму всю очистят.

Решили делать плот и сплавлять Николая до деревни. А там можно будет и вертолет вызвать, да и в деревне фельдшер есть. Что деревня в устье реки, мужики знали, но как по этой реке плыть, сколько дней, – не представляли. Если судить по карте, то дней за пять-шесть можно будет скатиться.

Бревна нужны были сухие, и мужики раскатали только что срубленное зимовье, сколотили и связали двухслойный, широкий плот, устроили возвышение, куда уложат Николая, и приготовили пару добрых шестов, еще ночь провели в зимовье. Собирали котомки в дорогу, – продукты, посуда, оружие. Соорудили носилки. Ночью Николай редко приходил в себя, — стонал и просил пить.

Рано утром его переложили на носилки, закрыли двумя одеялами, столкнули плот и покатились вниз. Собаки, недоумевая, брели по воде вдоль берега.

Река зажималась между скал и увеличивала скорость, потом опять вырывалась на простор, широко разливалась, отдыхала, становилась мелкой, шиверной, и плот начинал задевать за донные камни. Но вскоре широкое плёсо опять кончалось, снова подступали скалистые берега, и мужики налегали на шесты, чтобы удержаться на струе, не дать воде разбаловаться и разбить плот об отвесные берега.

Николай весь дрожал и жаловался, что замерзает.
– Терпи, дорогой, терпи, теперь тебе многое придется вытерпеть.
Где-то далеко сзади лаяли собаки.
– Бельчонку что ли загнали?
– Да, скорее всего, уперлись в скалу, обойти ее пока не догадались.

Ближе к вечеру стали посматривать на берега, выбирать место для ночлега. Нашли удобное место. Скала, как стена, будет всю ночь отражать тепло от костра, а дров рядом – полно, – в большую воду набило к этой скале бревен, палок, жердей, а за лето все просохло. Не одну ночь можно жить здесь.

Когда причалили к берегу и перенесли Николая на сухое, обратили внимание на шум, доносящийся снизу.
-Что это там шумит?
– А черт его знает, как водопад, вроде, завтра увидим. Степан почесал затылок и возразил:
– Нет, дорогой, завтра может быть поздно, давай-ка сбегай туда, да посмотри, а я пока костерок соображу, чай поставлю.

Василий закинул на плечо ружье и запрыгал по камням. Не хотелось, конечно, на ночь глядя, тащиться по скалистому берегу реки, но спорить не стал.

Поднявшись на ближайший хребтик, охотник услышал более ясные звуки ревущей воды. Пришлось пробираться на прибрежные скалы, чтобы увидеть то место, где падающая вода издает такой шум.

Действительно, река дальше была непреодолима для плота. Вернувшись на табор, Василий рассказал, что река там зажата щеками, – огромными скалами с обеих сторон, а русло реки делает несколько ступенек, бросая воду с трех-четырехметровой высоты. Притом пороги утыканы огромными валунами.

– На плоту не пройдем, разобьет сразу, на первом же пороге.
– А что же теперь делать?
– Пока ночевать, а там видно будет.

Николай не приходил в себя. Мужики смачивали ему пересохшие губы, с тревогой переглядывались. Ночью чуть похолодало, и повалил настоящий снег.

– Этот, однако, уже не растает, – ворчал Степан.
Языки костра жадно лизали прохладный ночной воздух. Темнота отгородилась задернутой шторой из миллионов падающих снежинок. Пришли и, молча, улеглись на сырые камни собаки, – Николаевы.


VII

Не найдя другого, более подходящего решения, мужики сговорились тащить раненого обратно, на базу.

– До деревни мы его не утащим через эти хребты, а там и тепло, и жратва есть, кто-то пойдет в деревню и вызовет вертак.

На плоту хорошо было ехать, – быстро и относительно легко. А теперь обратно, по лесу, по камням, без тропы, с тяжеленными носилками и рюкзаками, — это конец. На что Степан был здоровый, крепкий мужик, а на привалах, как мешок с дерьмом, валился рядом с носилками и долго не мог прийти в себя.

За один день до базы не дошли, еще ночевали. Николай был совсем плохой, правда, один раз очнулся, пить попросил, кругом осмотрелся, как будто даже полегче ему стало, а потом опять забылся.

– Ну что, Василий, побежишь за вертолетом-то?
– А вдруг не дойду, даль-то, какая, а у меня не шибко опыт-то большой, по незнакомым тайгам ломаться.
– Ну, оставайся тогда с больным, коли бежать боисся.
– Нет, нет, лучше уж побегу, а то, как помрет, если, то и я здесь же лягу. Лучше побегу.
– Мелешь, чё попало, с чего он помрет-то, кишки целые, а без яиц ишо живут да живут. Крови просто потерял много, оклемается.
– Дай Бог.

С утра, завьючив панягу, закинул ружье и пошагал Василий обратным путем. Кобелишка, нехотя, потянулся следом.

– Поторапливайся, Молодой, где посидеть можно, а ты пропусти, перешагай до другого перекура, где ночевать можно, а ты опять пересиль себя, – снежок выпал, светло в лесу-то стало, до полночи шагать можно.
– Да соображаю я, конечно, торопиться буду.
– Смотри, на пятый день я уж вертолет ждать начну.

Но на пятый день вертолета не было, не было его и на шестой день, и на седьмой. Степан упорно ходил, и каждый день обтаптывал площадку, расчищал сделанную теперь уже из темных стволов ели букву "Т".

А на восьмой день, утром, Степан обнаружил, что напарник помер. Наверное, еще ночью помер, а хватился только утром, – как вроде, тихо стало. Одиноко.

Степан сходил до площадки, потоптался там, постоял, прислушиваясь, — не загудит ли где. Нет, не гудел. По реке понесло шугу, – примораживало последние дни. Видимо, зима. Возле кучи припорошенных снегом дров завыла собака, это Николаева сучонка.

Перекантовал остывающее тело товарища на носилки и волоком утащил под навес, поставил там, на чурки и закрыл брезентом.
Весь день толкался на улице, все прислушивался к морозному воздуху, надеялся уловить звук вертолета.

Но вертолет пришел лишь через несколько дней, а вернее, через две недели, как ушел Василий. В открывшиеся двери торопливо выпрыгнул охотовед, и неловко соскочила фельдшерица, на отлете держа свой чемоданчик с обшарпанным крестом неопределенного цвета. Ниже куртки у нее развевались полы белого халата.

Летчики не стали глушить мотор:
– Площадка не стандартная, завалим машину, а отвечать кто?
Вредничали.

На ходу охотовед объяснил, что Василий подвернул ногу, что добрался до деревни он с большими трудностями, но как только поправится, сразу прибежит, напарника одного на зиму не оставит.

Когда откинули брезент, с лица тенью метнулась мышь. Загрузили Николая в вертолет.

– Вот и кончились твои тайги, напарник, а жаль...
Изображение

Андрей Томилов

Перейти к СОДЕРЖАНИЮ


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 08 мар 2014, 21:31
#10 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 9 дней
Сообщения: 957
Возраст: 68
Да, ...такая она суровая ПРАВДА жизни! Прочел рассказ на одном дыхании.
Спасибо Андреич!!!
Судя по "черному коту" и Ми-4 действие происходило в годах 1962-66?
В советские времена забрасывали на промыслы вертушками и аннушками. Как сейчас происходит заброска написали Вадим (Поляк) и Роман (Бобр).
Еще раз спасибо, и... ждем еще рассказов!


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 08 мар 2014, 22:20
#11 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6068
Возраст: 59
karat писал(а):

Да, ...такая она суровая ПРАВДА жизни! Прочел рассказ на одном дыхании.
Спасибо Андреич!!!
Судя по "черному коту" и Ми-4 действие происходило в годах 1962-66?
В советские времена забрасывали на промыслы вертушками и аннушками. Как сейчас происходит заброска написали Вадим (Поляк) и Роман (Бобр).
Еще раз спасибо, и... ждем еще рассказов!

Пока не прочитал времени нет. А заброска на вертушках и вывоз у нас был пока был Союз. Далее всё своим ходом. Туда на лодках (базовые по рекам) обратно собирались группами лыжню бить.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 09 мар 2014, 04:36
#12 
Не в сети
Администрация
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6754
Возраст: 51
Грустная история... Поучительная наверное.
Хоть и не охотник, но слышал, что оружие обязательно всегда под рукой должно быть.
За рассказ огромное спасибо.

_________________
Прорвёмся! (ツ) Изображение
Лучший способ не разочаровываться - это не очаровываться)))


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 09 мар 2014, 07:47
#13 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 27 дней
Сообщения: 63
Возраст: 74
Спасибо за комментарии. Отдельное спасибо Дмитрию. Удачи всем!


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 11 мар 2014, 09:28
#14 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 27 дней
Сообщения: 63
Возраст: 74
ГРАФ

Изображение


*
Володя устроился в промхоз охотоведом. Он и раньше работал в этом хозяйстве, - начальником отдалённого участка. А теперь вот, охотоведом.

Он быстро сошелся с коллективом, тем более, что многих знал раньше, может не близко, но знал, а теперь и накоротке сошёлся. Занимался организацией заготовок, завозил бригады на добычу корня, кедрового ореха, сам по многу дней жил с охотниками и работал в лесу, не гнушался простой и, порой, тяжкой работы, не гнул из себя слишком большого начальника, но и спуску лодырям и пьяни разной не давал. Понимающие мужики относились к нему с уважением.

Как любой охотовед, почти любой, маялся Володя тайгой. Тянула она его к себе невыносимо, до душевных колик и страданий нешуточных изводил себя мыслями о ней, об охоте. А ближе к осени, когда уже лист на деревьях желтизной затягивался, и вовсе плохо парню делалось, – в сей миг готов был отречься от мира этого цивилизованного, и, забыв всё самое дорогое, ринуться в ту бездну, расцвеченную осенними красками, ринутся с головой одурманенной и сладостно утонуть, раствориться, самому сделаться частью той захватывающей, притягательной тайги.
Жена даже с опаской поглядывала на него в такие времена и ждала не менее нетерпеливо долгожданный отпуск мужа, который он использовал только на тайгу, даже не помышляя о каком-то другом отдыхе.

…В промхозе был собачий питомник. Раньше, говорят, неплохих собак выращивали, да воспитывали, и славились, пользовались спросом те собачки на весь Хабаровский край и, даже, шире. А тут как-то захирел питомник, зачухался, – больших же денег с него не возьмешь, а на фоне всеобщего звона злата дикого, особенно папоротникового, стал забываться руководством, да и вообще, даже мешать в каких-то праздно-доносительских статьях.

Может быть, хозяина собачьего не стало, короче, когда Авдеич появился, то ликвидация питомника была уже практически завершена. Сидело в развалившихся, скособоченных клетках два дряхлых, еле поднимающих себя на больных лапах кобеля, с трудом подносящих свои, не единожды израненные в диких охотничьих схватках, тела, к чашкам со скудным варевом, которое тетя Валя, по старой привычке, называла кашей, хотя это была уже давно не каша, а скорее тюремная баланда. Да одна, ощенившаяся пару недель назад, сука, высохшая, как худая вобла, с отвислыми до пола сосками, за которые неотрывно цеплялись, не менее самой матери голодные, щенки.
В суке трудно было определить присутствие хоть какого-то экстерьера, и Володя даже с ехидцей хмыкнул себе под нос, когда в родословной увидел оценку экстерьера «отл.», а в графе «полевые испытания» за все последние, не затертые временем и грязными руками годы, стояли оценки «хор.».

И действительно, щенки были незавидные, да и ранние ещё, их бы сейчас подкормить хорошенько, хоть недели две.

Володя из жалости стал приносить собаке из дому кое–какую подкормку, то хлеба просто, то костей каких, то макароны в газету завернёт, но это не помогало,– щенки засасывали её, а старый изношенный организм не мог восстановить силы. А может, просто время пришло, но через неделю Верда околела. Щенки тыкались в остывшие соски и жалобно плакали, не понимая случившегося, – никто их не лизал, как ещё вчера, не обихаживал, а мамкино брюхо сделалось таким неприветливым, безвкусным, даже чужим.

Тётя Валя скидала кутят в прохудившуюся корзину и принесла в контору, поставила на стол охотоведа. Молча села на стул, утёрла загрубевшие губы кончиком платка и, опустив глаза, куда-то к носкам своих, видавших виды кирзовых сапог, тихонько сказала:
— Вот и всё, отработала я своё, отрадовались на меня собачки, уж не оближут боле, не запрыгают…. Тяжеловато поднялась и, не дожидаясь ответа, не поднимая глаз, торопливо пошла, шаркая по полу каблуками, будто, действительно, « пошла на пенсию», - боясь опоздать и из–за этого снова огорчиться.

Щенки пригрелись и лежали тихо, дружно посапывая носами, видно примирились с голодом, а скорее всего, просто обессилили. Маленькие все хороши, и даже эти не прибранные, голодные сироты, вызывали у охотоведа умиление. Он ещё чуть полюбовался ими, потом тихонько встал, открыл сейф и достал оттуда револьвер.

Для егерской службы получили новенькие «ТТ», а эти, с которыми делали революцию, нужно было списать, да не доходили пока руки.

Он проверил наган, вложил в барабан два патрона, защёлкнул, потом чуть подумал и снова откинул барабан, добавил ещё два. Вышел из кабинета и направился к питомнику, прятавшемуся в дальнем углу огороженной забором территории промхоза.
Володя представил, как звонко разносился в сосняке лай пятидесяти собак, в своё время. Теперь же там стояла гнетущая тишина, будто ожидающая чего-то, каких-то событий. События эти не обещали быть радостными.

Ощущение было не из приятных, можно даже сказать, паскудное было ощущение, как будто он шёл, чтобы совершить преступление, или друга предать. При встрече с кем-то, Володя непроизвольно ускорял шаг, опускал глаза, будто боялся, что встречный прочтёт его чёрные мысли, рукой придерживая полу пиджака, которая прикрывала торчавший за поясом наган.

Кобели встретили его спокойно, не встали даже, лишь устало повернули лобастые головы в его сторону.

-Правда, что отрадовались, - подумал Володя, вынимая оружие. Он ещё постоял, вдыхая едкий питомниковский воздух, взвёл курок и прицелился в лоб ближнему кобелю. Тот, видимо, всё понял, наверное, понял, не мог он не понять, ведь в его жизни столько было случаев, когда такой зрачок смотрел в сторону зверя…

Он всё понял и покорно прикрыл глаза. Выстрел прозвучал неожиданно громко и эхом спугнул сойку, наблюдавшую за происходящим с верхушки ближней сосны. Второй кобель вскочил на ноги и залаял, но здесь же оскалился, показывая обломанные, почти под корень, клыки, и злобно зарычал, захрипел, брызгая слюной и улавливая краем глаза соседнюю клетку, где в конвульсиях дёргался, пачкал и без того грязные доски пола, его давнишний друг и напарник по охоте.

Перейдя к соседней клетке, Володя снова выстрелил, кобель тяжело, грузно торкнулся на бок и мелко задрожал приподнятыми в воздух лапами, будто заслоняясь ими от человека, которому он всегда беззаветно служил, и которым так жестоко предан теперь за то, что стал больным и немощным, за старость.
Стараясь быстрее прекратить предсмертные мучения, Володя ещё и ещё стрелял в голову уже обмякшей, приникшей к полу собаки.

Он широко шагал вдоль пустых полуразвалившихся клеток питомника пытаясь успокоиться, унять нахлынувшую жалость, пытался внушить себе и без того осознанную необходимость.

Щенков охотовед раздал в этот же день, кого-то выбрали охотники, долго и придирчиво ковыряясь в скулящей корзине, кого-то забрали конторские. Беспризорно остался один. Почему он остался? Он почти не отличался от остальных, а вот остался и, зябко вздрагивая, молча тыкался носом в разломанные края посудины.

Если сказать по совести, то такого щенка, конечно, нужно было выбраковывать – он был отрицателен по одному из главных признаков – длинношерстность. Да, у него была длинная шёрстка, свисающая с впалых боков и, даже, чуть завивающаяся в колечки на концах. А ещё он был узкогруд и длинноморден.

Ну, не держат таких щенков, даже молодые, начинающие охотники стараются приобрести что-то более собачное. Володя посадил его себе на ладонь, расправил сбившиеся волосики и с удивлением увидел, какие шикарные бакенбарды обрамляют это утонченное "лицо".
– Ну, ты прямо как граф будто, - важный и бакенбардистый.

Щенок, почуяв холодным голым животом тепло ладони, приник к ней, прильнул и, даже перестал дрожать, вживаясь в эту плоть, отдаваясь ей беспредельно, безвозвратно, вверяя свою такую кро¬хотную и трепетную, но уже вошедшую в этот мир, жизнь.

Володя принес его домой, он не мог поступить иначе – видения расправы в питомнике мучили его, и Граф, – так он решил назвать щенка, уж больно ему подходила такая кличка, – каким-то образом отгонял те невеселые воспоминания. Будто уменьшал его вину, хотя он прекрасно понимал, что и нет её вовсе, вины-то, директор уже давно требовал этого, но решимости не хватало, а подписывать на это охотников не хотелось, – не праведное это дело.

На хороших домашних харчах щенок быстро пришел в норму, округлился и стал поспешно набирать силу. К лету он превратился в голенастого, лохматого кобелька, азартно гоняющего по ограде разлетающихся с диким криком кур. А петух, однажды самоотверженно кинувшийся на защиту своих пассий, не смог вогнать страх в молодую собачонку и поплатился за свою дерзость основной красотой – расхаживал теперь по двору без хвоста и зорко следил за местом нахождения этого беззаботного варвара.

Граф не однажды за лето побывал с хозяином на речке – на рыбалке. Уверенно вел себя в лодке, без страха брёл в воду и хорошо плавал. Его грудь, такая хилая в детстве, теперь расширилась, он весь наливался молодой, дерзкой силой. Уже не однажды Володя замечал, что кобель его был задирист и дрался смело, до крови, до хрипоты, это несколько удивляло, ведь тому ещё не было и года, а в это время, в таком возрасте, они, обычно, трусоваты, и взрослым кобелям сдаются без боя. А этот нет, не давал спуска.

Но молодая шкура не крепка и легко рвется под острыми клыками сородичей, а посему Граф часто ходил с кровоточащими ранами, пачкающими его белоснеж¬ную длинную шерсть воротника и подбрюшья.

К осени у него уже было разорвано одно ухо, под шерстью можно было нащупать несколько серьезных шрамов. Куры его уже совершенно не боялись и могли даже наступить на него спящего, – он потерял к ним всякий интерес, а мимо двора по улице уж не пробегали так запросто деревенские собаки, – знали, что тут живет молодой и задиристый хозяин околотка, не упускавший случая пустить в ход свои страшные клыки.

Граф имел белую бугристую грудь и черную шелковистую спину, легкий ветерок развевал его излишне длинную шерсть. Различные требования хозя¬ина, пытающегося обучить кобеля выполнению каких-то команд, он исполнял неохотно, но все-таки заставлял себя подчиняться, хотя порой с большим трудом. Володя причислял это на молодость, надеясь, что с возрастом это пройдет, и тот будет относиться к командам более терпимо.

Когда они ходили гулять в ближний лес, кобель радостно облаивал выныривающих из ниоткуда бурундуков, даже впадал в азарт, и начинал грызть деревья и выламывать мелкие кус-тики. Это радовало хозяина, вселяло надежду на то, что кобель может стать хорошим помощником на промысле. А об охоте, о тайге Володя думал и мечтал все чаще и чаще.


*
Что он идет в этот сезон в лес, – вопрос уже решённый, и так прошлую зиму пропустил, а уж нынче нет, дудки, заранее все с директором обговорил. И участок неплохой нашёлся, только вот доделать неотложные осенние хлопоты: обеспечить охотников и по возможности забросить всех в тайгу, отгрузить последние вагоны с папоротником, правда в этом вопросе может возникнуть проблема.

Дело в том, что в предыдущей партии какие-то шутники закатали в одну бочку вместо папоротника, отборного конского навозу, да ещё и тузлуком залили: "проклятым буржуям!". Шутка обнаружилась лишь в Японии, скандал конечно, и вот теперь неизвестно как отправлять последнюю партию – или ждать представителей, да потом вскрывать, или уж поверить мужикам, что всё в норме и отправить на свой риск, не дожидаясь фирмачей.

С соком лимонника тоже какая-то неразбериха – начальник участка приехал с завода и доложил, что сок не принимают, мотивируя тем, что “подозрительно завышенная концентрация”. Володя поехал сам, при нем взяли пробу на анализ и подтвердили, что действительно, концентрация завышена почти вдвое. Он, шутки ради, подъехал к реке и слил почти тонну сока, а потом закачал воды. Анализ показал норму, сок приняли. Шофер всю обратную дорогу головой крутил и хмыкал в прокуренные усы, удивлялся:
– Озолотеть можно, если с головой, залил половину цистерны, остальное водой, и вперед! А, начальник?

Охотовед рассказал о случившемся директору и тот распорядился приостановить реализацию сока, – до выяснения. Скоро ли выяснится – никто не знает, а ночами уже холодает, заморозим сок в чанах, кто отвечать будет? А тут рекламация с химфармзавода пришла - завышенная примесь посторонних корней в партии элеутерококка. А если по-простому объяснить, так это работяги нарубили помельче корень и лекарственного растения и других, попутных растений. А где ты их выявишь, как увидишь, когда, по стандарту корни прини¬маются мелко изрубленные и высушенные. Надо ехать в Хабаровск, на завод.


И все-таки время берёт своё, и уже по снегу, огорчаясь на опоздания, но с надеждами и радостным трепетом в душе, по всей Сибири идут в тайгу охотоведы на короткий срок, только на отпуск, но идут, залезают в глухие заветные уголки и отрешаются от суеты мирской, от условностей, отрешаются от мира. Безумно завидуют штатным охотникам, которые уже месяц как охотятся, и уже сняли самые "жирные, осенние сливки".

Так и Володя, перемолов, наконец, все дела, наскоро собравшись, заехал на участок. Потратив несколько дней на перетаскивание необходимого бутора от дороги, где его высадил знакомый лесовозчик, до зимовья, он вдруг успокоился, размяк и не стал никуда торопиться.

Дрова для охоты, были наготовлены ещё с лета, зимовейка тоже подремонтирована, и теперь, дождавшись хозяина, весело поглядывала на окружающий мир единственным оконцем, лихо подбоченивалась подпорным бревном со стороны неумолчного ключа, будто бы с интересом ожидала дальнейших событий.

Первый день на охоте всегда более волнителен, чем последующие. Володя проснулся далеко до рассвета, наскоро поел, покормил напарника, который устроил себе жилище в старом, неведомо, когда и кем сделанном шалаше из еловых лап. Теперь иголки с ветвей осыпались, но остов был крепок, топорщился заскорузлыми рёбрами, а летом он весь прорастал и обвивался буйными травами, которые теперь пожухли, но создавали хорошую защиту от осенних сквозняков. Так что Граф устроился там неплохо.

Уже полностью собравшись, охотник вновь и вновь выходил из зимовья и прислушивался к при¬тихшему перед рассветом лесу. Воздух был до такой степени свеж и ощутим, что хотелось откусывать его и жевать, похрустывая.
Потом снова протискивался в низенькую дверь, садился на нары и курил. Кобель, видя волнение хозяина, сам начинал волноваться, радостно, по-щенячьи, прыгать и даже взлаивать, на что Володя необъяснимо сердился и громким шёпотом отчитывал напарника, приказывая ему замолчать, ¬– чтобы не распугать раньше времени все зверье.

Наконец, тайга просветлела. Из леса выступили отдельные деревья, и обрисовался, будто проявился на фотобумаге, говорливый ключ, уже прилично обросший по берегам снегом. Где-то на другой стороне распадка спросонья закричала кедровка, как бы призывая всех обитателей этого края скидывать с себя ночную дрёму и приниматься за дела. Володя похлопал по чепрачной спине прислушивающегося к дальним звукам напарника и шагнул в лес.

Как правило, ждёшь от этого первого дня охоты многого, а обычно не получаешь ничего.

Охотник исколесил ближние распадки, обогнул сопку, картинно заслонившую западную часть небосклона, и по её подножью свалился в свой ключ. Следы были, можно сказать, что следов полно, даже свежие пару раз попадали, но Граф ими не увлекся. Он, будто бы, что-то искал, широко рыская по тайге, терял¬ся из виду на короткое время, потом прибегал и, вывалив язык, радостно заглядывал в лицо хозяину, как бы спрашивая: “Может, что помочь, ты только скажи, я уж расстараюсь".

Володя наклонялся к свежим соболиным следам и показывал их собаке. Тот усердно тыкался в снег носом, втягивал в себя лишь ему слышимый запах и вновь улыбался во всю пасть: “Да, здорово, пахнет обалденно!”

Видя, что хозяин торопливо идет рядом с запашистым следом, Граф тоже шёл, погружая свой чуть заострённый нос в каждый след, но вскоре это ему надоедало, и он убегал, оставляя хозяина в огорченном состоянии.

Совсем расстроился охотник, когда Граф не захотел облаивать белку, вынырнувшую из-под пухлявой ели и зацо¬кавшую на кобеля, зашлепавшую лапками о ствол молодого кедра. Тот подскочил к дереву, обнюхал его, поднял заднюю ногу и поста¬вил на этом деле запашистую желтую точку.

Володя, видя эту про¬цедуру, на своих надеждах поставил крест. Граф не стал лаять даже тогда, когда охотник обходил дерево с ружьём в руках, выбирая удобную позицию для стрельбы, он просто лег в стороне и принялся старательно вылизывать шерсть, как бы давая понять: – не торопись, делай своё дело, я подожду.

После выстрела белка скатилась, упруго переваливаясь по сучкам и лёгким, пушистым комочком ткнулась в снег. Кобель встал, не¬спешно подошёл к добыче, обнюхал её и только лишь в знак уважения к охотнику, легонько лизнул окровавленную головку. Снова бухнулся на бок и продолжил вылизывания.

– Вот это поохотимся, однако, – пробурчал себе под нос Володя, привязывая к паняжке первую добычу. За весь оставшийся день он добыл ещё одну белочку, которую Граф не захотел даже лизнуть.

На второй и третий день охоты результаты были неизменны – по две белки. А напарник стал уходить куда-то далеко, не возвращаясь даже на выстрел, потом приходил уставший, но возбужденно-радостный, подкошено падал у хозяйских ног и долго отпыхивался, не подбирая вывалившийся на снег язык.

Воспользовавшись временным отсутствием собаки, охотник добыл несколько рябчиков и начал ставить капканы. Каждого рябчика он старательно делил на пять частей и в день выставлял до десяти и даже пятнадцати ловушек. Граф относился к занятиям хозяина весьма скептически, дав понять раз и навсегда, что он в этом участвовать не будет.

Володя с этим смирился и уже ничего не требовал от напарника, но и отношение своё к нему стал незаметно менять, – он уже не считал, что собаке нужно обязательно варить еду, можно просто бросить кусок зачерствевшего хлеба, – большего не заработал.

Но вот однажды, по обыкновению, выйдя рано утром, охотники наткнулись на кабанью тропу. Видимо табунок делал ночной переход и вспахал снег до земли, вывернув наверх сухие листья, хвою, жидкую лесную траву. Граф вздыбил шерсть, припал носом к земле, потом наоборот высоко задрал голову и втягивал в себя лесной воздух, улавливая только ему ведомые флюиды. Заволновался, кинулся по закопыченному снегу в пяту, но быстро выправился и, не распуская загривок, нервно вздыбленный от чего-то неизведанного, пружинно полетел вслед ночным странникам. Володя удивился такому поведению напарника, но не удержался от ехидства:
– Ну-ну, давай попробуй, а то что-то мяса хочется...

Он ещё что-то ворчал в полголоса, принижая кобеля, беззлобно укоряя его куском хлеба и не веря в удачу. Всё же присел на колоду, закурил и стал чутко прислуши¬ваться к лесным звукам.
– А что, как правда залает? Говорила же тетя Валя, что его мать была сильной охотницей, только вот забыл кого она охотила, – пушнину или зверя, забыл, вылетело из головы, да, как-то не нужно было, вот и не отложил себе, не запомнил.

Как бы отвечая на его мысли, напоминая ему, на кого охотилась до старости мать, так и не вскормившая сына своим молоком, око¬левшая то ли от старости, то ли от бескормья, залаял в распадке Граф, забухал злобно, но здесь же сбился на визгливые нотки и уже брехал радостно, не умолкая.

Володя взметнулся от колоды, как ветром оборванный с куста сухой лист, только окурок сигареты и напоминал о недавнем присутствии здесь человека. Полетел на голос напарника, лишь чудом выруливая между стволами деревьев, и перепрыгивая через препятствия.

– Держи, держи, родненький... Держи, пожалуйста, - шептали его разгоряченные губы, а руки сами собой готовили к бою оружие.

– Только не волнуйся, только не волнуйся, - успокаивал он себя ли, собаку ли, пытаясь внушить ей это каким-то неведомым теле¬патическим способом.

*
А Граф и не думал волноваться, он радостно повиливал хвостом, заливался лаем, порой совсем отвернувшись от набычившегося, прижавшего свой зад к выворотню, молодого кабана. Однако не упускал его из поля зрения, но наблюдал за зверем уже легко, без особого напряжения, как будто работа была закончена, все помыли руки и сейчас начнут рассаживаться за праздничным столом.

Он прохаживался перед кабаном то в одну сторону, то в другую, схватывал пастью рыхлый снег и, иногда, коротко умолкал, определяя, где находится напарник. А кабан был, как будто парализован таким легким поведением своего заклятого врага и даже не пытался вырваться из плена, покорно ждал своей участи.

Вот Граф снова замолк на пару секундочек, повернул на пол оборота голову и понял, что хозяин уже рядом, уже пытается успокоить сбитое дыхание, хрустит осторожно снегом, удобнее устанавливая ноги перед выстрелом. Он безошибочно определил положение охотника и на момент отошёл в сторону, полностью открыв для него кабана.

Выстрел раздался сухим, надломленным треском, кабан прыгнул и запахался рылом в снег. Кобель, не мешкая, оседлал его и, по-хозяйски, как будто он это делал уже много раз, начал ожесточённо рвать с добычи шерсть. Володя подошёл, достал нож и ткнул кабану в горло, - спустил кровь.


– Вот это поохотились, вот уж не ожидал от тебя таких подвигов, - радостно похлопывал Володя по спине успокаивающегося напарника, - вот уж не ожидал, годовалый кобель и вдруг…

А тот снисходительно улыбался, легонько трогал языком окровавленный снег и будто бы хотел сказать: «Знай наших, ещё и не то умеем, да скромничаем».

Разделав тушу молодого кабанчика, охотник до отвала накормил собаку кишками, внутренним салом, а потом, уже видя сытую немощь, резал маленькие кусочки парного мяса и вкладывал их в безвольную пасть. Граф перекидывал кусочек с зуба на зуб и трудно глотал.
Наконец он поднялся на ноги, тяжело отошёл в сторонку и без труда выблевал большую часть содержимого желудка. Походил кругом, утрамбовывая по кишкам оставшееся, даже прилег на другой стороне поляны и покатался на спине, счищая с себя липкий, приторный запах, снова поднялся, широко, размашисто встряхнул свою шубу, разбрасывая по сторонам набившийся снег, медленно вернулся к своей погадке и, не торопясь, съел, умял все кусочки.

На соседних кедрах уже собирались сойки, они предчувствовали богатое пиршество и оглашали окрестности радостными криками, а высоко над лесом кружил одинокий ворон.

На другой день Володя не смог удержать азарта и вновь пошёл в тот распадок, куда вчера утянулись кабаны. Охотники, довольно скоро, нашли свежие наброды пасущегося стада, и Граф, снова преобразившись, приняв удивительно воинственный вид, как на крыльях улетел вперед, а вскоре залаял, забухал на всю тайгу, призывно заманивая напарника, заставляя закипать его, и без того горячую, кровь.

Удивляло, что он знал и понимал все тонкости охоты, как будто, он незримо присутствовал когда-то на промыслах с матерью и учился у неё, запоминал и даже тренировался. Он снова классически поставил кабана, теперь это была крупная матка, к замшелому пню, и, не наседая, не напирая дуром, легко удерживал, завораживал своей игрой, отвлекая от приближающегося охотника своим нехитрым танцем, лишь в последний момент уходил в сторону, открывая тем самым полный обзор и разрешая произвести прицельный выстрел.

Володя также радостно обнимал напарника, хвалил его, а потом кормил, угощая кусочками лучшего мяса и печени.

Соболь плохо шёл в капканы, - по склонам сопки было полно черемухи, и на мерзлые ломти рябчика он не обращал внимания. Правда, когда появились потроха от добытых кабанов, дело как будто пошло, - за неделю попало три соболя, но потом снова началось затишье.

На верхушках кедров целыми днями копошились, хлопотали кедровки, взблескивая на солнце своим крапчатым оперением. Погода стояла ясная, тихая. Лишь ночами иногда начинал валить унылый, осторожный снежок, да к утру переставал, будто боялся огорчить охотников.

В сторону лесовозной дороги с соседнего участка вновь протянулась кабанья тропа и Володя, не мешкая, пошёл вдогонку. За четыре дня они с Графом навалили там целую кучу мяса, - добыли пять хороших, крупных кабанов, а главное – таскать совсем недалеко, рядом иногда урчали груженые лесовозы, так что с вывозкой мяса вопрос считался решённым.


* * *


*
Володя считал отпуск состоявшимся, он наслаждался таёжной жизнью, отдыхал душой, уже не соскакивал заполошно до света, а лежал на нарах, укутавшись теплым одеялом, и спокойно ждал солнышка: соболя всё равно не взять, а мяса, однако, уже хватит. Без особой надежды обходил путики и проверял выставленные на приманку капканы. Ещё задолго до вечерней зари приходил к зимовью. Много варил и парил мяса, неспешно, с удовольствием ел.


В один из таких вечеров в гости пришел сосед, - старик Вавилыч. Граф трепыхнулся от крыльца, подошел, обнюхал старика и, как бы давая добро на посещение, вильнул хвостом, отошёл в сторону и бухнулся возле дров на бок, вздохнул и закрыл глаза.

Охотники поздоровались, перекинулись незначащими ничего фразами, справились о здоровье друг друга, низко наклонившись, втисну¬лись в зимовье.

Вавилыч был знатный охотник, не раз занимал призовые места в республиканских соревнованиях, а уж в промхозе-то всегда в передовиках ходил. Он только по виду был стариком, – носил рыжую, пробитую сединой широкую, но не густую бороду. Имел за плечами не полные семь десятков лет, но на самом деле был ещё очень даже в силе и по тайге заворачивал широко и размашисто, – не каждый истинно молодой угонится. Путики, в основном кулёмистые, а не капканные, выставлял неимоверно длинные и обходил их регулярно, не расслабляя себя никчёмными отдыхами:
- Какой отдых в тайге, дома отдыхать надо, на диване.

А преимущества кулёмок над капканами объяснял так:
– Больно уж жалостно зверёк плачет в капкане-то, а кулёмочка сразу убивает, без мучений значит.

И старуху свою, маленькую, жилистую подругу жизни, непременно брал в тайгу, на промысел, и гонял по путикам, правда, устраивал их чуть покороче, говорил, что ходьба по лесу – это первое лекарство от старости. А когда в хорошие, "хлебные" годы она возвращалась с путика с неподъёмной панягой, загруженной неимоверно раскоряченными зверушками всех видов, начиная от белки и колонка, и кончая норкой и соболем, он радостно встречал её, помогал освобо¬диться от греющего душу груза и, улыбаясь, говорил:
– Ну вот, не зря я тебя кормил всю жизнь, – отрабатывать начала.

Вавилыч с малых лет охотится, сколько себя помнит, – всё с ружьём. Даже в войну, в первые же дни явившись в совет, чтобы записаться добровольцем, он услышал от командира, перетянутого кожаными ремнями:
Ты же охотник, вот и будешь охотиться, а воевать найдем людей.

И действительно, вскоре организовали бригаду промысловиков, выдали всем винтовки, патроны, построили в ограде заготконторы, и тот же, затянутый ремнями офицер, прохаживаясь перед неровным, разномастным строем объяснил:
– Фронту нужно мясо, армию нужно кормить. Вы лучшие охотники и вам доверяет Родина, но она же и спросит с вас. Задача такова: вы обязаны ежедневно выполнять норму – добывать одного зверя, каждый из вас, – любого, начиная от козла и заканчивая слоном, всё сгодится. Если сегодня не добыли, завтра должны добыть два. Оправдания никакие не принимаются, при невыполнении нормы вы будете привлекаться за саботаж и измену Родине. И судить мы вас будем по законам военного времени, – пощады не ждите.

К каждому охотнику прикрепили возницу с конём, который будет вывозить к доступным местам добытое мясо. Вот уж поохотились тогда мужички, побегал Вавилыч за удачкой, полазил по глухим и диким тайгам, потянул жилы и из себя и из возницы своего, поночевал у времяночек.

Но, как говорится, задание выполнил с честью, лицом в грязь не ударил. Часто восхвалялся различными благодарственными бумагами. Однако, за всю войну, такую нелегкую и здесь, в тайге, ни одной медальки не заслужил и к числу победителей, ветеранов, причислен не был, за что затаил в душе глубокую обиду, а на кого, – понять не мог, скорее всего, на того ремённого командира, не стирающегося из памяти уже много десятков лет.

Тогда же, в войну, он получил серьезное ранение, которое и доселе не давало спать на правом боку, да и панягу тяжелую уже не поднимешь, – расходятся переломанные и страшно, уродливо срос¬шиеся ребра, – видимо кишки зажимают, или нервы какие болючие, теперь уж не ведомо, только терпения совсем нет.

А случилось все ясным днем, не предвещавшим никакого неприятного события.

...Степан легко и споро скользил по глубокому уже, но ещё рыхлому декабрьскому снегу, когда заехал на "сидуна". Бывают такие, скорее всего безалаберные, медведи, которые болтаются всю осень без заботушки, а когда приходит время залегать в спячку, оказывается, что берлоги нет, не позаботился.

Они бродят, ищут подходящее место и, в конце - концов, устраиваются на зиму просто в какой-нибудь незавидной ямке или углублении. Ложатся на брюхо, поджимают под себя голые ладошки лап, так как они в первую очередь замерзают, и дремлют так, а некоторые просто сидят в этой ямке на заднице, опустив голову низко на грудь. Снег посте¬пенно заваливает такого сидуна, и он довольно сносно зимует, дожидается весны, но лишь в том случае, если у него накоплено достаточно жира.

Однако, появляются такие сидуны в редкие годы, а особенно в те, когда зима приходит внезапно, опережая осень, или значительно ее укорачивая.

Степан влетел на такого сидуна, скатываясь с пригорка, лыжи глубоко запахались в мягкий снег и ткнули того своими носками. Медведь с испугу ломанулся, взвихрив в воздух массу снега, пере¬вернул запутавшегося в своих снегоходах охотника и пару раз рванул его зубами, легко разорвав ветхую телогрейку, а когтями проткнул губу и выбил два передних зуба.

С тех пор Вавилыч зовет всех медведей не иначе как «зубниками», а в последнее время стал навеличивать городским словом – «стоматолог».

Медведь тот благополучно убежал, а Степан, уже ночью, дотащился до зимовья, зажимая и пряча от себя самого дыру в боку, куда он не так давно запихал скрюченными, дрожащими пальцами какую-то голубенькую, пульсирующую жилу, а ребра, разорванные в нескольких местах, так и не сложил, не спрятал под кусок болтающейся шкуры. Вернее, он их туда заправлял, но они опять вылезали, выпячивались, будто бы им там, внутри, было мало места, и он просто прижал их к рванине и притащил с собой.

Мужики присыпали рану пеплом, от чего она стала грязной и совсем страшной, да накрошенным сухим папоротником, который откопали здесь же, у зимовья, туго забинтовали чистыми тряпками. На коне вывезли домой, а там ему уж полегче стало, больше беспокоили, ныли поломанные зубы, но не пойдешь, же с этим в больницу, – засмеют, война идет, а ты с зубами. Так и отлежал дома до весны, правда фельдшер приходил и оправдательный документ составил.


… Володя по-хозяйски загремел чайником на печурке, зашабаркал на столе кружками и ложками, готовясь угощать знатного соседа. Знакомы они были давно, уже несколько лет, но, то знакомство трудно назвать близким. Володя работал на одном из отдаленных участков, Вавилыч – всегда на центральном, и пути их не пересекались, просто оба знали друг о друге, что такой есть – слышали, а близко не сходились ни разу.

Только вот теперь, когда Володя стал охотоведом, пришлось общаться, да и то как-то на расстоянии держались. И вот судьба свела их на соседних участках. Володя даже намеревался поначалу в гости наведаться, да как-то неудобно вроде, откладывал всё. А тут старик сам пожаловал.

Сгоношив небогатый стол из захолоделого, утром вареного мяса, нарезав перемороженного, сыпавшего крошками хлеба, распахнув банку малинового варенья и придвинув дымящиеся кружки чая, хозяин развел руки: «Чем богаты».

Вавилыч присел ближе к столу и, жестом волшебника, выхватил откуда-то из-под полы куртки алюминиевую, литровую фляжку. Судя по наружности весело булькнувшей посудины, она еще в военные годы, верно, служила молодому тогда и удачливому промысловику Степану.

– Привычка у меня, паря, без фляжечки выйду на путик, – всё, удачи не видать, как ветром сгоняет, удачу-то. Так я последнее время на память не надеюсь – на ремешок пристегнул эту посудинку и красота. Утром залью, заправлю, значит, и вперед. Для фарта очень нужная штука, – пользительная.

Вавилыч достал с подоконника нерабочий, а оттого грязный, запылившийся стакан и заглянул внутрь. Хозяин зимовья с улыбкой перехватил инициативу, забрал и вымыл стакан, поставил его на краешек стола. Гость отвинтил головку со своей фартовой фляжки и забулькал мутной, но просвечивающей жидкостью в стакан. По зимовью разлетелся приятный дух зрелой, ядреной браги.
Набулькав полный стакан, обладатель фляжки помедлил, будто примерился, и передал угощение хозяину:
– Ну, давай, - за знакомство.
– Да мы, вроде, уже давно знакомы.
– Знакомы, вроде, а выпить вместе не довелось ни разу.
– Ну, значит, за знакомство.
Володя аккуратными глотками, не торопясь, опорожнил стакан и также аккуратно поставил его на стол, ближе к гостю.
Тот тоже выпил. Пожевали холодного мяса. Опорожнили еще по стакану. Бражка действительно была хороша – ядреная и дюже хмельная. Фляжка также волшебно исчезла, как и появилась давеча.
Стали чаевничать, завязалась неспешная беседа. Охотники интересовались успехами друг друга, толковали о погоде, о политике, обо всём, что приходило в захмелевшие головы. Володя сетовал на то, что скоро заканчивается отпуск, а соболей по договору отловить не смог, - не идёт соболь на приманку. Старый охотник советовал ловить соболей на тропках:
– Я к тебе шел – видел, что можно соболька взять, много сбежек попадалось.

Володя чесал в затылке и, смущаясь, признавался, что не умеет ставить капканы под след.
– Теоретически знаю, а видеть ни разу не видел.
– Наука не трудная, завтра покажу, - обещал Вавилыч, - сложностей никаких, только бы капканы были.

Он отмахивался от папиросного дыма и ворчал, устраивая на нарах лежанку для себя:
–Как вы эту гадость сосете, что в ней хорошего, лучше бы лишний стакан бражки выпили.

Он никогда не курил и всю жизнь не одобрял этой привычки ни в ком, с трудом мирился, ночуя в одном зимовье с курильщиками. Старик, наконец, вытянулся на нарах, благостно вздохнул и прикрыл глаза. Володя думал, что гость уснул, и потихоньку убирал со стола, стараясь не шуметь, но тот вновь заговорил, не открывая глаз:
– Я был у дороги, случайно на твои следы выскочил, ну и … прошёлся по ним, ты уж не обижайся на старика. Я, почему интересуюсь, - что у тебя кобелёк-то, держит, что ли кабана?
– Да как сказать, - молодой он ещё, так, играется.
– Ну-ну, мой бы так игрался, я бы его одними лампасейками кормил.

Старый охотник снова замолчал и даже будто похрапывал легонько. Володя освободился от кухонной работы, принёс охапку дров и умостил их под нары, выкинул собаке остатки трапезы и, разглядывая звёздное небо, слушал, как кобель с удовольствием вгрызается крепкими зубами в не менее крепкую кость.

Коротая вечер, снова присел у печурки покурить. Старик, будто и не прерывался, продолжил разговор:
– Остарел видно он, мой-то кобель. Да и не старый был, так шибко-то не работал, но, однако с мясом всегда были. А ноне, как напасть, какая, - бегали, бегали, а все без толку. Бабка уж на нас ворчит, надоела, говорит, тушёнка эта, живого мяса хочет. Даже в запале один раз назвала нас с кобелем «сраными охотниками».

Володя молчал, начиная догадываться, куда клонит в своём спокойном, медленном монологе старик, но помогать ему не стал, пусть выруливает сам. А дед вновь замолкал, будто бы сам окунался в дрёму, распаривался в тепле зимовья, даже мелкие бисеринки пота взблескивали на его изборождённом глубокими морщинами лбу. Потом вновь начинал говорить, уходя совсем в сторону от начатой темы, отвлекаясь, будто бы выискивая окольные пути:
– Тут как-то бражку со старухой завели, а она у нас в бочонке варится, ловкий такой логушок, кедровый, как раз для походных условий. Мы его на стену пристроили на ремне, над нарами, - ему там и тепло, и не жарко, хорошее место. Как хорошо бродить начинает, - вот и зашевелится, вот и запереваливается с боку на бок в своей ремённой зыбке, о стену брякает.
Тут уж не мешкай: пробочку надо ослабить, - дух бражный выпустить.

Ну и спим, значит, так чего-то убродились, спим без задних ног. Слышу, что стучит кто-то, я бабку в бок локтем ткнул, открой, говорю, стучатся. Она мне обратно в бок суёт – сам, мол, открывай, - бражка это гуляет, оттого и стучит о стену, - ослобони, говорит, пробку-то. А на меня сон напал, не могу рукой шевельнуть. Сейчас, думаю, сейчас, вот ещё чуть-чуть полежу и протяну руку.

И вижу, вроде старуха моя ворчит, а сама встает, перелезает через меня и тянется к бочонку. Тянется, тянется, и пробка уж вот она, рядом вроде, а достать бабка не может. Я уж сердиться начал, - совсем, старая, одряхлела, пробку достать не можешь! Тянись, давай шибче, вон как долбится бочонок-то в стену, быстрее ослобонять надо пробку-то, И вроде даже отодвинулся малость ещё, чтобы дать старухе место, чтобы могла она, в конце концов, дотянуться до этой проклятой пробки.

И в это время ка-а-а-к рванёт, где-то рядом! Мы со старухой подскочили и, чуть живые, друг на друга глядим, и узнать не можем, - всё в бурде и пене. Оказывается, пока я сон досматривал, у бочонка донышко вырвало, как раз в нашу сторону. Я потом три дня из бороды гущу вычёсывал.

Дед снова примолк, почесал узловатыми пальцами спутанную бороду, открыл глаза и будто удивился, увидев у печки охотоведа:
– А ты-то брал лицензии на мясо?
– Брал, - отозвался Володя – только я уж отстрелял все, что положено.
– Собачка, значит, играется, а ты уж отстрелял, - молодец, - не то съехидничал, не то, правда, похвалил старик.

- Так, может, дашь мне дня на три-четыре собаку-то? – задал, наконец, свой главный вопрос Вавилыч.
Этот вопрос он вынашивал уже несколько дней, а вернее с тех самых пор, когда он наткнулся на следы охотоведа там, у дороги, и шарахался по ним чуть не до потемок, высматривая и представляя, как тот охотился. Понял тогда старик, что добрая собака у охотоведа, и решил идти на поклон.

– Лицензии остаются незакрытыми, – жалко, - старик откашливался, приглушая смущение, - уж я в долгу не останусь. А соболька научу ловить – под след, без приманки.

Утром Володя проснулся от жаркой печки и дурманного запаха нехитрой похлебки. Старик уже навел порядок в зимовье, накрыл стол и хмельно поблескивал глазами, ждал пробуждения хозяина.
– Чего в такую рань-то, - молодой охотник смущенно протирал глаза, - за окном еще темно.

– Так кто рано встает, тому Бог дает. В тайге, паря, поспешать надо, всегда жалеть об упущенной минутке, дома отдыхать, а тут надо бежать дальше, да загребать шире, тогда и фарт будет.

Володя не стал перечить старому промысловику и когда забрезжил рассвет, серостью проявив крутолобые сопки, мужики уже шагали, вспарывая нетронутую белизну снега своими широкими камасными лыжами. Парень не отставал от размашистого шага старика, но сам себе признавался, что один он ходит гораздо спокойнее, а значит, медленнее. Вот дед тормознулся и, оглядывая соболиные следы, протянул руку:
– Давай капкан.

Он шустро подрезал следок широким охотничьим ножом и ловко сунул под него настороженный капкан. Присыпав снегом отверстие, в которое только что была втиснута ловушка, Вавилыч отошел на пару шагов, собрал деревянной лопаточкой самый верхний слой снега и резким взмахом распушил его над тем местом, где работал.

На все дела ушло не более трех-пяти минут. Двинулись дальше. В лесу заметно светлело, появились перепархивающие с ветки на ветку синицы, где-то в сопке усердно орала кедровка, сзывая на какой-то, одной ей ведомый пир, своих товарок.

Вскоре охотники опять остановились, рассматривая очередную сбежку, – с трех сторон следы соболя сходились в одну тропку и, пропечатав несколько глубоких лунок, вновь разбегались в разные стороны. Под одну из таких лунок снова установили капкан. Граф был привязан шворкой за Володин рюкзак и при первых остановках пытался вылезать вперед, озабоченно заглядывая на те следы, которые интересовали охотников. Но вскоре понял, что хозяин интересуется «пустым делом», и уже не рвался, а при остановке спокойно садился на лыжню и рассматривал окружающую тайгу. Вёл себя достойно и даже значимо. Вавилыч то и дело оглядывался на кобеля, покачивал головой:
– Молодой, говоришь, знаю я, как себя молодые-то собаки ведут. Однако твой кобель молод только возрастом, а умом-то не шибко молодой. Посмотрим.

Расставив по двум соседним склонам почти три десятка капканов, охотники присели на колоду. Старик достал из ниоткуда фляжку, взболтнул ею возле уха, потом отвинтил головку и опрокинул содержимое в свой забороделый, мшистый рот. Мутная жидкость, коротко булькнув, перекатилась в разгоряченное нутро.

– Все, паря, кончилась, надо поторапливаться, а то старуха волноваться начнет, она уж четко знает, что я в тайге только с «фартом» хожу, а как кончается, – бегом домой.

Охотники распрощались. Граф, теперь привязанный за панягу старика, пару раз натянул шворку, оглядываясь на хозяина, но, видя, что тот не волнуется, бодро засеменил за размашисто шагающим новым знакомым.

Три дня прошли в каком-то томительном, даже тягостном ожидании, ожидании того момента, когда можно будет проверить капканы, установленные с Вавилычем. Володя ходил в другую сторону, стрелял рябчиков, иногда попадались заполошные белки, шустро заскакивающие на ближнее дерево и с любопытством рассматривающие с «безопасного» расстояния охотника. Но мысли постоянно возвращались к капканам. Дед сказал, что штуки четыре попадет, – да хоть бы два, или три, и то хорошо.

И вот на четвертый день он еле дождался рассвета, полетел по лыжне, как шальной, не в силах остановить себя, успокоить, хоть и пытался это сделать, уговаривал от самого зимовья. Уже в первых пяти капканах попало два соболя. Радость переполняла охотника и он, уже не останавливал, не успокаивал себя, а лихо и круто наворачивал по лыжне, торопясь пролететь весь путик.

Когда были проверены все капканы, Володя еще раз вытащил и разложил на снегу добычу – шесть соболей. Рожа, залитая потом, растягивалась в улыбке, рубаху можно было выжимать, а в заднице, как говорится, – хоть ложки полощи.

К вечеру заподувал низовой ветерок, в сумерках уже и кухта полетела с верхушек кедров, а к ночи разыгрался настоящий буран. До самого утра черти гоняли по лесу салочки, может и другая игра занимала их, но что это были черти, охотники не сомневались. Наломало, натопырило сучкопадины, да и целых деревин нароняло прилично.

И еще на следующий день ветер не утихал, хотя и не имел уже такой бешеной силы, но, однако бойко трепал кудри лесным великанам. В неведомые укроминки-схоронки попряталась лесная живность, нигде не порхали синицы, не кричали надрывно кедровки, – тайга ещё болела пролетевшим ночью ураганом.

К обеду прикатил на своих широченных скороходах старик. Он молча снял панягу, отвязал шворку и примотнул Графа к рогулине, на которой пилят дрова. Тот покорно улегся на живот и начал лизать свои лапы. Старик достал из паняги пакет и вывалил перед собакой с десяток, потерявших глянец, облупившихся пряников. Потом полез в карман и извлек оттуда горсть лампасеек, – в фантиках, тоже сыпанул собаке. Тот снисходительно обнюхал подношение, вильнул хвостом, и, чтобы не обидеть дающего, подлизал пряничную накроху, потом вновь отвернулся и продолжил свои занятия с лапами.

Володя, наблюдавший эту сцену, улыбнулся и пригласил:
– Заходи, Вавилыч, чайком побалуемся.
– Зайду, однако, ненадолго, – обещал старухе воротиться.

За чаем старик спросил:
– Ну что, снял капканы-то?
– Снял, вчера ещё, как раз успел до пурги.
– Ну и что, попало хоть малость?
Володе было неудобно врать, но и говорить правду в его планы не входило. Чтобы не выдать себя, он, как бы ненароком, отвернулся к печке и ответил:
– Да, попала парочка, мне главное науку перенять, теперь сам буду пробовать. А кобель-то как, хоть жратву-то оправдал?
– Да, задавили парочку поросят. Уж не до хорошего, хоть бы себе покушать.

Охотники всё поняли, ещё немного помолчали и враз захохотали. Тема была закрыта. Вавилыч тепло простился, душевно потрепал по загривку Графа и ушёл, ушёл в ветер, в пургу, в надвигающийся вьюжный вечер, ушёл к старухе.


* * *


Отпуск у охотоведа заканчивался, и нужно было сворачивать своё привольное житье.
Выйдя из тайги, Володя организовал технику и вывез заготовленное мясо. Когда все эти хлопоты были закончены, начались опять промхозовские будни.

По окончании охотничьего сезона штатники сдавали пушнину, Вавилыч был одним из первых, – он ни за что не уступал своему возрасту и это всех удивляло. А при сдаче мяса охотовед присутствовал сам. Старый охотник привёз семь здоровенных кабанов, поросят среди них не было. Володя перехватил взгляд Вавилыча и незаметно подмигнул ему. Тот улыбнулся в жидкую бороду, радостно блеснул глазами.

Весной, а вернее в начале лета со стариком приключилось несчастье. Но все по порядку.

Вавилыч много лет являлся одним из первых в промхозе пантовщиков. Он знал массу солонцов и высиживал на них самых добрых, самых завидных пантачей и сам же варил эти панты. Для этой цели у него дома была оборудована специальная баня – пантоварка, где в каменку был вмазан огромный котел.

Варка пантов это очень мудреное и хлопотное дело, требующее не только знаний, но и недюжинной выносливости, ведь в пантоварке нужно было находиться несколько часов подряд, попеременно опуская на определенное время в кипящую воду мягкие концы изюбриных рогов. Сам можешь свариться в этой душной, банной жаре, прежде, чем доведёшь панты до нужной кондиции.

И Вавилыч умел колдовать, умел сделать этот ценнейший продукт мастерски. Его панты всегда принимались только высшим сортом и, будучи проданными за границу, никогда не вызывали нареканий. Вообще, способов консервирования этого ценного природного сырья много, и почти все старик знал, да и перепробовал все, но признал, что стандартный, старинный способ длительного хранения пантов, – это постепенная варка их с последующим просушиванием, – самый лучший, самый надежный.

После такой обработки панты красовались в богатейших забугорных домах много-много лет, не теряя своих ценнейших свойств, дожидаясь старости хозяина. И потом, когда появлялась нужда, от них отделяли кусочек и, измельчив, делали настои и панты «оживляли» старого хозяина, придавали ему необычную бодрость, продляли жизнь.

Для себя же Вавилыч долгосрочные панты так и не выкроил, но годовалые, те, которые нужно использовать в течение года, он имел регулярно. Каждую весну, получая лицензию на отстрел пантача, он добывал двух, а если давали две лицензии, он отстреливал трех зверей и излишки варил для себя, но варил особым способом, чтобы в дальнейшем не утруждать себя изготовлением мудреных настоек, а просто отрезал тонкий кусочек рога, как пластик колбасы, и съел. Бодрость это придает изумительную, ноги делаются молодыми на весь день при самых утомительных, самых убродных тропах, а душа приобретает необъятную ширь.

Учитывая опытность Вавилыча, ему часто доверяли и летнюю добычу сохатого, – на общее питание. Ведь охота на пантача-изюбра и охота на лося очень схожи. А если эта охота производится на солонце, то вообще нет никакой разницы. Но существует ещё и другой, очень интересный летний способ добычи лося, – охота на заливах.

В начале лета почти все работники промхоза выезжали на полевые работы – заготовка папоротника, жили в палатках, питались за общим столом. И по этому случаю управление выделяло несколько летних лицензий на лося, которые так и назывались – для котлового довольствия.

*
Вот и в этом году старый охотник получил такое разрешение и, быстро собравшись, усадив в носовую часть лодки неизменную подругу жизни, покатил в свою заветную вотчину, на свой любимый охотничий участок, которому он не изменял уже многие и многие годы. Охотник был в приподнятом настроении, подставлял свою рыжую бороду встречному ветерку, радовался хорошей погоде, надеялся на удачную охоту. В губах старика даже путались слова какой-то давнишней, так и оставшейся молодой, песни.

Конечно, он даже и не думал, что уже через пару дней он будет беспомощно лежать в носу этой же лодки, а бабка неумело править мотором, сквозь слезы старческих глаз высматривать русло, высматривать струйку в перекате, где можно проскочить, не сбрасывая газ, потому как нужно поспешать, ох, как нужно поспешать…
– Степушка помирает…помирает…помирает…Степушка…- Только эти два слова беззвучно блуждали на старухиных синюшных губах, да слезинки, выбитые встречным ветром, расплющивались, размазывались на подернутых морщинами щеках.


А случилось вот что.
Приехали старики на участок благополучно, – вода ещё не опала и поэтому перетаскивать через перекаты лодку не пришлось, добрались ходом, быстренько подтопили баньку и к вечеру дед уже помылся, надел чистое бельё и светился как новый пряник. Перед летней охотой Вавилыч всегда мылся в бане и надевал на себя всё чистое, – чтобы зверь дух не улавливал потный.
Повелось это издавна, ещё от отца, и не изменял такому правилу охотник никогда. Если не было возможности вымыться в бане, просто ополаскивался водой, пусть и холодной, и надевал чистое бельё, всегда для этого случая припасенное.

Солнышко закатилось за гряду сопок, схлынул надоедливый комар, предчувствуя ночную прохладу, совершенно угомонился шалый ветерок. Старик умостился в оморочку, поудобнее пристроил перед собой заряженный и даже поставленный на боевой взвод карабин, положил вдоль бортов палочки, которые в момент охоты заменят ему шест и, взмахнув веслом, легко отчалил от берега, бесшумно заскользил по темной вечерней воде. Старуха провожала его взглядом, невольно отмечая в сознании, как ломается и распадается на отдельные части зеркальное отражение старика.

Сохатый тоже ходит на солонец, но есть на него и другая интересная охота – в заливах. В начале лета, преимущественно ночью, он залезает в речные заливы, в глухие лесные протоки и, ныряя в воду с головой, выискивает лакомые водоросли, богатые минеральными солями, так необходимыми для роста молодых рогов. Набрав под водой полный рот желанного корма, лось выныривает и шумно отпыхивается, блаженно чавкает, пережёвывая добычу, потом снова ныряет за очередной порцией.

При этом создается шум, позволяющий охотнику незаметно подобраться к зверю на выстрел. Вавилыч знал такое место, где кормятся в начале лета лоси, и теперь не спеша направлял туда свою оморочку. Занырнув в протоку и притаившись под нависшими с крутого берега ивовыми ветками, охотник прислушивался к опустившейся ночи, пытаясь уловить дальние всплески, но прохладная ночь была тиха, почти безмолвна, только береговые мыши изредка шуршали прошлогодним листом.

Старик аккуратно уложил на дно оморочки коротенькое весло и взял в руки палочки. Это были обыкновенные палки, напоминающие лыжные, только без колец на нижнем конце. Отталкиваясь этими палочками с обоих бортов, охотник совершенно бесшумно двинулся вдоль берега протоки. Оморочка всё дальше и дальше углублялась в безмолвное чрево ночи и, с каждым движением в охотнике росло напряжение. Он весь превратился в слух, в зрение, хотя увидеть практически ничего было нельзя, – ночь была черной.

Только вверху мерцанием звезд светилось небо, шорох сухой травы привлек внимание охотника – это не были мыши, какой-то странный, будто ползущий шорох, вот снова. Старик выпустил из рук палочки, и они безвольно повисли на постромках, потянулись за продолжающей движение лодочкой. Карабин привычно лег в ладони охотника и напрягся.

Разорвав тишину, на крутом берегу, нависшем почти над головой охотника, оглушительно треснули сучки и, над оморочкой, распласталась огромная, затмившая сразу все звезды, кошка.
Выстрел будто бы прозвучал сам собой, распоров тишину и ослепив участников драмы вылетевшим из ствола пламенем. Уже по инерции старая тигрица обрушилась на оморочку и, скорее в агонии, драла когтями и тупыми клыками всё, что попадалось.

Наверное, она ошиблась, приняла медленно двигавшуюся по протоке оморочку за зверя и, укараулив, кинулась. И вот теперь, взбаламутив воду, раскромсав на несколько кусков ещё совсем недавно такую ловкую оморочку, разорвав две рубахи на охотнике, изрядно повредив ему спину и пустив тёмную, густую кровь из затылка, успокоилась. Чуть выгибалась ещё, пытаясь поймать воздух, но вскоре оставила эти попытки и теперь бездвижно лежала на мелководье, отсвечивая в ночи светлым пятном.


Старик нашел в себе силы добраться до берега. Ладошкой зажимал пульсирующую рану на затылке и пока мог, кричал. Потом ослабел, утих, но руки от затылка не отнимал даже в забытьи. Врачи потом говорили, что это его и спасло, не дал уйти всей крови,– сам себя спас, выходит – живучий.

Старуха почти не уснула, она, или слышала какие-то звуки в ночи, или чувствовала беду, но с рассветом, не отдавая себе отчета, погнала тяжелую лодку в протоку, трудно толкаясь шестом.
Найдя бездвижного старика, бухнулась рядом с ним на колени и взвыла диким голосом. Однако, смогла справиться с собой, тяжело перевалила деда через борт и, причитая и ахая, направила длинную и неповоротливую бурундучку в деревню.

В районной больнице Вавилыч отлежал месяц и до самой осени горбился, кривошеил по ограде, на работу не выходил.

– Вот, паря, как бывает, – объяснял он навещавшему его охотоведу, – вот как, всё время знал, что фарт надо с собой держать. А тут на зверовку поплыл, - пить не стал, чтобы духу дурного не было, по воде дух, что звук, мигом разносит. А коль пить нельзя, зачем с собой фляжку таскать? Вот и оставил. Получилось, что фарт оставил-то, ладно хоть живой, добро бабка была, а один бы пропал, истек бы кровью.

– Ничего, Вавилыч, – успокаивал Володя, – поправишься, мы ещё вместе позверуем.

Старик охал, кособочился, горевал, что, однако он своё отбегал, но наотрез не отказывался, помнил, что директор ему уже предлагал уйти на заслуженный отдых. Сильно тогда перепугался старый охотник, понял, что неспроста директор подговаривает его на пенсию, положил, видать, глаз на его отшлифованный во всех отношениях участок. Уж это точно, участок был знатный, любой, кто придёт сюда охотиться, с первого года может передовиком стать. Даже подумать боялся Вавилыч, что когда-то придётся ему расстаться с участком, с любимой тайгой, передать в чужие руки. Поэтому сейчас простые слова охотоведа о том, что они ещё вместе поохотятся, отогревали его, вселяли надежду.

Однако, всё лето дед болел, старое тело плохо восстанавливало силы и мысли всё чаще возвращались к наболевшему: у них не было сына, не было продолжателя его охотничьих дел. И с его уходом из тайги оборвётся охотничья тропа фамилии, никто не вспомнит, какая это была знатная и весомая в свое время фамилия – Катаев.
Углубляясь в эти мысли, старик даже смотреть не мог на забегавших попроведать его дочерей, отворачивался к стенке и на вопросы отвечал односложно, отрывисто, заставляя задумываться молодых бабёнок, вспоминать неведомую провинность.


* * *


Лето подкатывалось к своему завершению. И, зачуяв осень, ещё не наступившую, но уже близкую, проявляющуюся пока что лишь в более холодных ночах, да стылых, уже не летних утренниках, старик ожил. Стал более подвижно шабаркаться по хозяйству, чаще бегал в промхоз и, даже голова на изуродованной шее сидела теперь более ровно, выпячивая вперед ставшую совершенно седой бороду.

С приближением осени, с приближением сезона охоты лесовики вообще становятся беспокойными, даже раздражительными, с нетерпением ждут листопада, а вместе с ним сроков окончательной подготовки к промыслу. Старик был из этих людей и посему нервничал по пустякам, проявлял беспокойство, – ждал. Он часто встречался с Володей и обсуждал с ним подряд все проблемы, начиная с мировых политических и заканчивая промхозовскими и личными.
А вечерами иногда и домой приходил, но это лишь для того, чтобы поздороваться с Графом, сунуть ему потихоньку конфету или пряник.

Директор, видимо понимая состояние старика, не упоминал больше о пенсии, чувствовал, что в недалеком будущем тот сам неизменно придет к этому.

Вавилыч уговорил Володю взять побольше лицензий на этот сезон и заниматься отстрелом кабанов вместе:
– У меня на участке их поболе, чем у тебя, да и вывозить будет ловчее – волока кругом пробиты. Опять же, вдвоем сподручнее, – ты молодой, у тебя сила, а я буду мозговать, думать значит. Да и собачка у тебя ловкая.

– Ладно, Вавилыч, уговорил, только у меня же отпуск не с начала сезона: где-то через месяц.
– Это ничего, - радовался таежник, - мы со старухой пока кулёмки насторожим, разведаем, где кабан в этом году держится.


Покончив с осенними заботами, промхозовскими хлопотами, Володя, наконец, заехал в угодья. Приятно вновь появиться в знакомых уже, заветных местах, обживать дождавшуюся тебя избушку, пробираться заросшей за лето тропкой к звенящему неподалеку ручью.

Граф тоже радовался. Узнавал места, сразу залез в свой прошлогодний шалаш и тщательно все обнюхал. Потом вынырнул, поставил снаружи метку и, не спеша, пошёл обследовать окрестности.

За прошедший год он серьезно взматерел, превратился в настоящего кобеля, налился приличной силой и приобрел чуть надменный, а скорее снисходительный, взгляд. Грудь у него раздалась, а воротник длинных чисто белых волос делал ее форму чуть округлой. Бакенбарды ещё более выразительно подчеркивали свирепость сильных челюстей, а рваные уши давали понять, что их обладатель является совершенно бесстрашным драчуном.

И действительно, деревенские собаки при приближении Графа проявляли чудеса изобретательности и могли моментально исчезать сквозь глухой забор, или просто исчезнуть, если такого забора поблизости не оказывалось. А цепные сучки плакали горькими слезами и бились в истерике, когда тот пробегал мимо их двора и, тем более, если ставил там свои метки.

Через несколько дней Володя наведался к старикам, на соседний участок. Вавилыч обсказал положение дел с кабанами и предложил не мешкать с отстрелом, так как снег уже приличный, а прогноз обещает ещё снегопады.

– Как бы собачки не оглубели, а то все наши планы накроются одним местом,– доказывал старик.
– А кабан-то хоть есть?
– Три табуна в округе вертится, но нам пока и двух хватит.
– А почему? – пытал Володя.
– В третьем секач старый ходит, следы огромные, как у лошади.
– Так это же хорошо, его и надо завалить, - обрадовался молодой охотник.
– Нет-нет, пока этих поохотим, а там видно будет, - дед как-то взволновался, даже нервно прохаживался по зимовью и ещё пару раз повторил, - нет, нет, пока этих хватит.
Володя пожимал плечами, но не спорил.

С первого дня удача сопровождала охотников.

Не измаявшись, не обломав ноги, они, шутя, добыли пару хороших кабанов, – самца в возрасте трех-четырех лет и матерую чушку. Шкуры решили не снимать, только выкидывали внутренности и распирали ребра деревянной подпоркой – чтобы мороз легче проникал внутрь и быстро остужал парное мясо. В деревне у Вавилыча была построена малуха, куда потом, в конце сезона, будут свезены добытые туши кабанов, там они отогреются и с них снимут шкуру, мясо будет чистое, не избитое при транспортировке и не быгавшее, будет иметь отличный товарный вид. На второй день мужики малость побегали, попотели, но зато и награду получили – три туши морозились рядом с волоком, по которому легко пройдет хоть трактор, хоть снегоход.

А побегать пришлось за одним кабаном, которого Володя ранил, – в момент выстрела тот дернулся, и пуля проткнула ему не лопатки, как было задумано, а кишки. Страшная боль, однако, не довела кабана до шокового состояния, и он полетел собирать таежные километры, почти не останавливаясь, не отдыхая, огибал сопку за сопкой, переваливал из одного распадка в другой и даже собаки – Граф и дедовский Загря, мертвой хваткой виснувшие у него на боках, не останавливали, не могли сдержать его.

Кабан обогнул огромную территорию и вернулся сюда же, на место обитания родного табуна, правда, вернулся уже измученным, обессилевшим, видимо рана сделала свое дело. Он покорно отдался собакам и те, умаявшись тоже, почти не лаяли, а лишь остервенело рвали шерсть с боков безвольного, пустившего по клыкам густую зеленую пену, зверя.

Старик уже давно отстал, – видимо полученные летом раны давали себя знать, да и возраст сказывался, как от этого не сторонись, а годы берут свое, а Володя все бежал и бежал по гонному следу. Иногда он останавливался и с трудом затаивал сбитое дыхание, коротко прислушивался, старался уловить голоса собак, но слышал только перекличку кедровок, да дробные россыпи дятлов.

От неожиданности он даже излишне резко сдернул карабин, когда, выскочив на снежный увал, прямо перед собой увидел измученного кабана и впившихся ему в уши, трудно сопящих кобелей. Кабан тоже заметил охотника и из последних сил попытался вырваться, освободиться от нависших врагов, но уже не смог, обреченно потушил взгляд. Володя чуть помедлил, поставил карабин к стволу кедра, вытащил из ножен широкий охотничий нож и, подойдя к хрипящей от напряжения сваре, резким движением перехватил зверю горло.

Кровь горячей струей проткнула снег, запарилась в морозном воздухе, ударила в нос сладковатым ароматом. Кабан распустился, расслаб и повалился. Собаки тоже обмякли, отпустили зверя и уже не ярились, не пичкали его, наконец-то поверженного, а устало разлеглись рядом, вывалили розовые, безвольные языки.

Азарт охоты захватывал Володю. Без остатка захватывал. Он даже плохо видел и воспринимал окружающую действительность и протекающие рядом события. Дед говорил, что в молодости он был таким же – шалым:
– Силы и дури хватает, вот и ломаешь тайгу, чертомелишь по сопкам без огляду и ума. Сам себя теряешь, гоняясь за удачкой.

Граф работал великолепно.
Вавилыч, особенно, нахваливал его и при любом подходящем случае совал конфетку. Кормил его вечерами только сам, как-то молча, напрочь отстранив от этого законного хозяина. Своего кобеля после охоты привязывал в стороне, у баньки, а этому предоставлял полную свободу. Даже по-серьёзу сердился на старуху, когда она, выйдя из зимовья, чуть не наступила на развалившегося под порогом Графа, и легонько шугнула его, ворчливо ткнув ичигом под зад.
– Ты что, старая, совсем выжила, он же отдыхает, а ты его ногой!

Старуха так и остановилась с открытым ртом, – за все годы охоты он ни разу не повышал на неё голоса из-за собаки.

А дед действительно с каждым днём все более проникался к кобелю какой-то суеверной любовью.

Как-то на третий или четвертый день охоты, когда Володя стрелял чушку поверх спины Графа, Вавилыч, видя это, матерно обругал охотника и, нервно бросив карабин прикладом в снег, закричал:
– Да лучше пусть она своей смертью сдохнет!
– Ты что, Вавилыч, успокойся…
– Нечего меня успокаивать, - разошёлся старик, - из-за этого говна собакой рисковать?!
– Так что, теперь нам этого кобеля на божничку посадить?! Он же для охоты и живет!
– Для охоты…для охоты, а всё ж можно поаккуратнее, - дед откровенно нервничал, переживал, с трудом успокаивался.

Через неделю совместной охоты, в разных местах тайги уже укромно схороненными, лежали почти полтора десятка отборных кабанов. Граф будто бы понимал, что от него требуется, и, врываясь в пасущийся табун зверей, совершенно не обращал внимания на молодых поросят, визгливо брызгающих в разные стороны. Он цепко «садился» на самую крупную матку или горбатого, крутолобого секача и умело отбивая его от стада, вскорости картинно выставлял к какому-то выворотню, пню, или просто толстому дереву и начинал устраивать перед ним свой знаменитый концерт-пляску, заставляя напрочь забывать о приближающемся охотнике.

Ближние табунки кабанов за эту неделю изрядно были напуганы, да и численность их взрослых особей поубавилась. Кабаны оттянулись за пределы участка, и охотникам пришлось искать новые, не пуганые семейства.

В тот день мужики наткнулись на следы кабанов, широко бредущих по склону сопки. Время было уже обеденное, да и направление табуна не попутное, однако собаки, видимо, уже утянулись по следу, так как поблизости их не было видно.
Вавилыч чуть прошёл по набродам и, озабоченно оглядываясь на напарника, вдруг завопил что есть мочи, напрягая тонкий старческий голос:
– Гра-а-а-а-аф! Гра-а-а-а-аф!
– Что случилось, Вавилыч?

Но тот ничего не отвечал, только тыкал себе под ноги пальцем и, вращая выкатившимися из орбит глазами, блажил:
– Гра-а-а-а-аф! Гра-а-а-а-аф!

Потом, не переставая кричать, вскинул к плечу карабин и раз за разом высадил в воздух всю обойму.

Володя беспомощно топтался рядом, пытаясь понять причину такого крайнего беспокойства старика, вглядывался в сбитый снег у его ног, но тщетно. Наконец старик задохнулся в своем крике, закашлялся, а, чуть успокоившись, объяснил, что в этом табуне ходит тот самый секач огромных размеров, и лучше бы с ним не связываться.

*
В это время где-то далеко в распадке зазвенел колокольцем голос Графа. Потом снова замолк, ещё острее подчеркивая навалившуюся тишину.
Охотники постояли, прислушиваясь, и, не сговариваясь, бегом бросились под гору. Володя снова поглотился азартом, с головой окунулся в процесс погони, неосмысленно наслаждался предвкушением, предчувствием охоты. Он вновь напрочь отрешился от окружающего мира и со всех ног летел наискось по склону, туда, где теперь тягостно молчит собака.

Вот что-то мелькнуло впереди, - да это же… старик!
Володя даже оглянулся на ходу, убедиться, что сзади никого нет, - когда же он успел обогнать?! Володя прибавил ходу, пытаясь сократить расстояние, но старик будто помолодел враз и прытко нес своё сухое тело по склону.

Заполошно шарахнулась в сторону испуганная желна – самый крупный дятел, наряженный в красную шапочку, а в ключе, уже совсем недалеко вновь раздался захлебистый лай собаки.

Старик, упорно мелькавший впереди с зажатым в руке карабином, вдруг тормознулся на мгновение и ещё стремительнее припустил на собачий лай. Долетев до того места, где только что чуть задержался Вавилыч, Володя увидел распластавшегося в грязном, кровавом снегу Загрю. Тот был еще жив, он корчился в судорогах, запрокидывая назад голову, а из распоротого живота выползали, медленно укладываясь в рыжий снег, парные кишки.

– Елки-палки, – только и пробурчал охотник, осознав, наконец, серьезность положения. Он еще не мог оторвать взгляда от распоротого нутра, а сам уже пятился, торопился на призывный голос своего друга, Графа, который стал ему вдруг, как-то, по особому дорог. Стало почему-то жалко себя, такого одинокого, будто даже брошенного всеми, несчастного. Он на ходу глянул куда-то в зарешеченное сучками деревьев небо, пытаясь прийти в нормальное состояние, но в горле запершило и сердце сжалось, обернувшись холодной, мокрой лягушкой.

Впереди грохнул выстрел.
Здесь же, обрывая лай собаки, прозвучали еще два, - один за другим. Все стихло.
Володя торопливо ворвался на утоптанную, утолоченную полянку среди ольховника. С края этой чистотки, возвышаясь горой и оттягивая на себя всё внимание, лежал огромный секач.
Торчащий из губы клык был загнут полукольцом, и имел весьма внушительные размеры. Сам же кабан был столь велик, что его, действительно, можно было сравнивать разве что с лошадью, он даже не шевелился от того, что Граф, остервенело рвал у него на загривке шерсть.

Здесь же, чуть в стороне, стоя на коленях в снегу, распоясывался Вавилыч. Он уже скинул суконную куртку, меховую поддевку и теперь торопливо стаскивал с себя мокрую от пота, залипшую рубаху. Глаза старика неотрывно следили за Графом. Володя тоже внимательно посмотрел на собаку и остолбенел, еще до конца не поняв, а только почуяв неладное.
Вся грудь кобеля была мокрая от крови, причем стразу стало понятно, что кровь прибывает, все сильнее и сильнее смачивая белоснежный воротник.

Вавилыч, наконец, стащил рубаху и в это время Граф отстранился от туши кабана, зафыркал, пытаясь прочихаться, при этом стало видно, что кровь веером разлеталась от его шеи в разные стороны, а на горле открывалась зияющая рана.

– Граф, Граф, родненький, иди ко мне, – пытался обнять собаку старик, но тот не дался. Теряя координацию, побрёл в сторону, потом остановился и, оглянувшись на охотников, будто улыбнулся, обведя их мутнеющими глазами. Попытался ещё шагнуть, но не смог и тупо упал на бок, судорожно вытянул задние ноги.

Вавилыч подскочил к нему и стал обматывать рубаху вокруг шеи, густо пачкая в крови руки и не замечая этого. Он обхватил ещё конвульсирующее тело кобеля и, прижимая его к себе, не переставая, повторял дрожащими губами:
– Граф, Граф…ну как же ты, Граф, Граф…

Старик так и сидел на вздыборенном снегу в одной майке, раскачивался всем телом, будто убаюкивая уже успокоившегося, так внезапно и глубоко запавшего ему в душу, кобеля.

Володя, наконец, скинул оцепенение и подошел к напарнику, надел ему на плечи куртку. Тот поднял глаза и, тяжело вздохнув, слабо проговорил:
– Эх, Граф, Граф…Видно и мне уж больше не охотиться. Все.


Старик действительно больше не охотился. С трудом добравшись до зимовья, он улегся на нары и уже не вставал до тех пор, пока не пришёл за ним специально вызванный трактор.

Даже путики закрывать пришлось Володе, – старуха не хотела оставлять своего Степушку даже на минуту.

Андрей Томилов

Перейти к СОДЕРЖАНИЮ


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 11 мар 2014, 15:13
#15 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6068
Возраст: 59
дважды Андрей писал(а):

долгожданный отпуск мужа, который он использовал только на тайгу, даже не помышляя о каком-то другом отдыхе.

Так и было. У нас кто не штатники брали отпуск на осень что бы месяц поохотится. Батя промыслом таким не занимался.Но отпуск на осень.Либо в орехи,либо ягоды любил собирать. Куда то ехать это было большая редкость.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 11 мар 2014, 18:31
#16 
Не в сети
Администрация
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6754
Возраст: 51
Я так понял загонные собаки изначально обречены на огромный риск :( ...
Очень трогательный рассказ, спасибо, Андрей Андреевич.
Вавилыч симпатизирует :) .

_________________
Прорвёмся! (ツ) Изображение
Лучший способ не разочаровываться - это не очаровываться)))


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 11 мар 2014, 19:30
#17 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6068
Возраст: 59
dqdmitry писал(а):

Я так понял загонные собаки изначально обречены на огромный риск :( ...
Очень трогательный рассказ, спасибо, Андрей Андреевич.
Вавилыч симпатизирует :) .

В идеале и нужна пара,а то и больше. Друг друга страхуют.По опасным зверям.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 12 мар 2014, 07:11
#18 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 9 дней
Сообщения: 957
Возраст: 68
Каждый расказ-шедевр!
Дмитрий боьшое спасибо за оформление! Теперь у нас настоящая Литературная страница!
Андреич, а печататься не пробовал?
Хотим еще!

По поводу отпусков. В Оше был охотовед Василий Гайдамака (москвич), много детей. Каждое лето брал отпуск и на месяц с мелкашкой на Памир бить сурка. Шкурки сдавал государству.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 12 мар 2014, 14:09
#19 
Не в сети
Fishboatlive Club
Аватара пользователя

Автор темы
Стаж: 10 лет 27 дней
Сообщения: 63
Возраст: 74
karat писал(а):

Каждый расказ-шедевр!
Дмитрий боьшое спасибо за оформление! Теперь у нас настоящая Литературная страница!
Андреич, а печататься не пробовал?
Хотим еще!

По поводу отпусков. В Оше был охотовед Василий Гайдамака (москвич), много детей. Каждое лето брал отпуск и на месяц с мелкашкой на Памир бить сурка. Шкурки сдавал государству.

Всем привет!Ещё раз спасибо за отзывы. Печататься пробовал. Журнал "Охота и рыбалка 21 век" - несколько рассказов печатал. Альманах "Охотничьи просторы"- пару рассказов. Газета районная около десятка рассказов. Сейчас вот отправил рассказ на областной конкурс, (военная тема).Звонили из союза писателей, - понравился рассказ. А вообще у меня издано три книги под общим названием "Охотничьи страсти". Правда тиражи не большие (денежек нет). НО! не одну книгу я не продал! Только дарил друзьям и раздавал охотникам(когда ещё работал). Ни одну не продал, и горжусь этим.


Вернуться к началу
 Профиль  
 
 Сообщение Охотничьи страсти 12 мар 2014, 14:13
#20 
Не в сети
Администрация
Аватара пользователя

Стаж: 10 лет 3 месяца 17 дней
Сообщения: 6754
Возраст: 51
дважды Андрей писал(а):

А вообще у меня издано три книги под общим названием "Охотничьи страсти"

Андрей Андреевич, а фото обложки есть?

_________________
Прорвёмся! (ツ) Изображение
Лучший способ не разочаровываться - это не очаровываться)))


Вернуться к началу
 Профиль  
 
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 97 ]  На страницу 1, 2, 3, 4, 5  След.

Как правильно цитировать  |  Как вставить изображение  |  Как вставить видео

Часовой пояс: UTC + 4 часа




Кто сейчас на форуме

Сейчас эту тему просматривают: нет зарегистрированных пользователей и 1 гость


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Найти:
Перейти:  
Мобильный вид Обратная связь с администрацией